– Эх, Фома! не понял ты меня, Фома!
– Нет, полковник, я вас давно раскусил, я вас насквозь
понимаю! Вас гложет самое неограниченное самолюбие; вы с претензиями на
недосягаемую остроту ума и забываете, что острота тупится о претензию. Вы …
– Да полно же, Фома, ради бога! Постыдись хоть людей! …
– Да ведь грустно же видеть все это, полковник, а видя, –
невозможно молчать. Я беден, я проживаю у вашей родительницы. Пожалуй, еще
подумают, что я льщу вам моим молчанием; а я не хочу, чтоб какой-нибудь
молокосос мог принять меня за вашего прихлебателя! Может быть, я, входя сюда
давеча, даже нарочно усилил мою правдивую откровенность, нарочно принужден был
дойти даже до грубости, именно потому, что вы сами ставите меня в такое
положение. Вы слишком надменны со мной, полковник. Меня могут счесть за вашего
раба, за приживальщика. Ваше удовольствие унижать меня перед незнакомыми, тогда
как я вам равен, слышите ли? равен во всех отношениях. Может быть, даже я вам
делаю одолжение тем, что живу у вас, а не вы мне. Меня унижают; следственно, я
сам должен себя хвалить – это естественно! Я не могу не говорить, я должен
говорить, должен немедленно протестовать, и потому прямо и просто объявляю вам,
что вы феноменально завистливы! Вы видите, например, что человек в простом,
дружеском разговоре невольно выказал свои познания, начитанность, вкус: так вот
уж вам и досадно, вам и неймется: «Дай же и я свои познания и вкус выкажу!» А
какой у вас вкус, с позволения сказать? Вы в изящном смыслите столько –
извините меня, полковник, – сколько смыслит, например, хоть бык в говядине! Это
резко, грубо – сознаюсь, по крайней мере, прямодушно и справедливо. Этого не
услышите вы от ваших льстецов, полковник.
– Эх, Фома!
– То-то: «эх, Фома»! Видно, правда не пуховик. Ну, хорошо;
мы еще потом поговорим об этом, а теперь позвольте и мне немного повеселить
публику. Не все же вам одним отличаться. Павел Семенович! видели вы это чудо
морское в человеческом образе? Я уж давно его наблюдаю. Вглядитесь в него: ведь
он съесть меня хочет, так-таки живьем, целиком!
Дело шло о Гавриле. Старый слуга стоял у дверей и
действительно с прискорбием смотрел, как распекали его барина.
– Хочу и я вас потешить спектаклем, Павел Семеныч. – Эй ты,
ворона, пошел сюда! Да удостойте подвинуться поближе, Гаврила Игнатьич! – Это,
вот видите ли, Павел Семеныч, Гаврила; за грубость и в наказание изучает
французский диалект. Я, как Орфей, смягчаю здешние нравы, только не песнями, а
французским диалектом. – Ну, француз, мусью шематон, – терпеть не может, когда
говорят ему: мусью шематон, – знаешь урок?
– Вытвердил, – отвечал, повесив голову, Гаврила.
– А парле-ву-франсе?
– Вуй, мусье, же-ле-парль-эн-пе …
Не знаю, грустная ли фигура Гаврилы при произношении
французской фразы была причиною, или предугадывалось всеми желание Фомы, чтоб
все засмеялись, но только все так и покатились со смеху, лишь только Гаврила
пошевелил языком. Даже генеральша изволила засмеяться. Анфиса Петровна, упав на
спинку дивана, взвизгивала, закрываясь веером. Смешнее всего показалось то, что
Гаврила, видя, во что превратился экзамен, не выдержал, плюнул и с укоризною
произнес: «Вот до какого сраму дожил на старости лет!»
Фома Фомич встрепенулся.
– Что? что ты сказал? Грубиянить вздумал?
– Нет. Фома Фомич, – с достоинством отвечал Гаврила, – не
грубиянство слова мои, и не след мне, холопу, перед тобой, природным
господином, грубиянить. Но всяк человек образ божий на себе носит, образ его и
подобие. Мне уже шестьдесят третий год от роду. Отец мой Пугачева-изверга
помнит, а деда моего вместе с барином, Матвеем Никитичем, – дай бог им царство
небесное – Пугач на одной осине повесил, за что родитель мой от покойного
барина, Афанасья Матвеича, не в пример другим был почтен: камардином служил и
дворецким свою жизнь скончал. Я же, сударь, Фома Фомич, хотя и господский
холоп, а такого сраму, как теперь, отродясь над собой не видывал!
И с последним словом Гаврила развел руками и склонил голову.
Дядя следил за ним с беспокойством.
– Ну, полно, полно, Гаврила! – вскричал он, – нечего
распространяться; полно!
– Ничего, ничего, – проговорил Фома, слегка побледнев и
улыбаясь с натуги. – Пусть поговорит; это ведь все ваши плоды …
– Все расскажу, – продолжал Гаврила с необыкновенным
одушевлением, – ничего не потаю! Руки свяжут, язык не завяжут! Уж на что я,
Фома Фомич, гнусный перед тобою выхожу человек, одно слово: раб, а и мне в
обиду! Услугой и подобострастьем я перед тобой завсегда обязан, для того, что
рабски рожден и всякую обязанность во страхе и трепете происходить должен.
Книжку сочинять сядешь, я докучного обязан к тебе не допускать, для того – это
настоящая должность моя выходит. Прислужить, что понадобится, – с моим полным
удовольствием сделаю. А то, что на старости лет по-заморски лаять да перед
людьми сраму набираться! Да я в людскую теперь не могу сойти: «француз ты,
говорят, француз!» Нет, сударь, Фома Фомич, не один я, дурак, а уж и добрые
люди начали говорить в один голос, что вы как есть злющий человек теперь стали,
а что барин наш перед вами все одно, что малый ребенок; что вы хоть породой и
енаральский сын и сами, может, немного до енарала не дослужили, но такой
злющий, как то есть должен быть настоящей фурий.
Гаврила кончил. Я был вне себя от восторга. Фома Фомич сидел
бледный от ярости среди всеобщего замешательства и как будто не мог еще
опомниться от неожиданного нападения Гаврилы; как будто он в эту минуту еще
соображал: в какой степени должно ему рассердиться? Наконец воспоследовал
взрыв.
– Как! он смел обругать меня, – меня! да это бунт! –
завизжал Фома и вскочил со стула.
За ним вскочила генеральша и всплеснула руками. Началась
суматоха. Дядя бросился выталкивать преступного Гаврилу.
– В кандалы его, в кандалы! – кричала генеральша, – Сейчас
же его в город и в солдаты отдай, Егорушка! Не то не будет тебе моего
благословения. Сейчас же на него колодку набей и в солдаты отдай!
– Как, – кричал Фома, – раб! халдей! хамлет! осмелился
обругать меня! он, он, обтирка моего сапога! он осмелился назвать меня фурией!
Я выступил вперед с необыкновенною решимостью.
– Признаюсь, что я в этом случае совершенно согласен с
мнением Гаврилы,
– сказал я, смотря Фоме Фомичу прямо в глаза и дрожа от
волнения.
Он был так поражен этой выходкой, что в первую минуту,
кажется, не верил ушам своим.
– Это еще что? – вскрикнул он наконец, накидываясь на меня в
исступлении и впиваясь в меня своими маленькими, налитыми кровью глазами. – Да
ты кто такой?
– Фома Фомич … – заговорил было совершенно потерявшийся
дядя, – это Сережа, мой племянник …
