И Фома разбросал всю пачку денег по комнате. Замечательно,
что он не разорвал и не оплевал ни одного билета, как похвалялся сделать; он
только немного помял их, но и то довольно осторожно. Гаврила бросился собирать
деньги с полу и потом, по уходе Фомы, бережно передал своему барину.
Поступок Фомы произвел на дядю настоящий столбняк. В свою
очередь он стоял теперь перед ним неподвижно, бессмысленно, с разинутым ртом.
Фома между тем поместился опять в кресло и пыхтел, как будто от невыразимого
волнения.
– Ты возвышенный человек, Фома! – вскричал наконец дядя,
очнувшись, – ты благороднейший из людей!
– Это я знаю, – отвечал Фома слабым голосом, но с невыразимым
достоинством.
– Фома, прости меня! Я подлец перед тобой, Фома!
– Да, передо мной, – поддакнул Фома.
– Фома! не твоему благородству я удивляюсь, – продолжал дядя
в восторге, – но тому, как я мог быть до такой степени груб, слеп и подл, чтобы
предложить тебе деньги при таких условиях? Но, Фома, ты в одном ошибся: я вовсе
не подкупал тебя, не платил тебе, чтоб ты вышел из дома, а просто-запросто я
хотел, чтоб и у тебя были деньги, чтоб ты не нуждался, когда от меня выйдешь.
Клянусь в этом тебе! На коленях, на коленях готов просить у тебя прощения,
Фома, и если хочешь, стану сейчас перед тобой на колени… если только хочешь…
– Не надо мне ваших колен, полковник!..
– Но, боже мой! Фома, посуди: ведь я был разгорячен,
фрапирован, я был вне себя… Но назови же, скажи, чем могу, чем в состоянии я
загладить эту обиду? Научи, изреки…
– Ничем, ничем, полковник! И будьте уверены, что завтра же я
отрясу прах с моих сапогов на пороге этого дома.
И Фома начал подыматься с кресла. Дядя, в ужасе, бросился
его снова усаживать.
– Нет, Фома, ты не уйдешь, уверяю тебя! – кричал дядя. –
Нечего говорить про прах и про сапоги, Фома! Ты не уйдешь, или я пойду за тобой
на край света, и все буду идти за тобой до тех пор, покамест ты не простишь
меня… Клянусь, Фома, я так сделаю!
– Вас простить? вы виноваты? – сказал Фома. – Но понимаете
ли вы еще вину-то свою передо мною? Понимаете ли, что вы стали виноваты передо
мной даже тем, что давали мне здесь кусок хлеба? Понимаете ли вы, что теперь
одной минутой вы отравили ядом все те прошедшие куски, которые я употребил в
вашем доме? Вы попрекнули меня сейчас этими кусками, каждым глотком этого
хлеба, уже съеденного мною; вы мне доказали теперь, что я жил как раб в вашем
доме, как лакей, как обтирка ваших лакированных сапогов! А между тем я, в
чистоте моего сердца, думал до сих пор, что обитаю в вашем доме как друг и как
брат! Не сами ль, не сами ль вы змеиными речами вашими тысячу раз уверяли меня
в этой дружбе, в этом братстве? Зачем же вы таинственно сплетали мне эти сети,
в которые я попал, как дурак? Зачем же во мраке копали вы мне эту волчью яму, в
которую теперь вы сами втолкнули меня? Зачем не поразили вы меня разом, еще
прежде, одним ударом этой дубины? Зачем в самом начале не свернули вы мне
головы, как какому-нибудь петуху, за то… ну, хоть, например, только за то, что
он не несет яиц? Да, именно так! Я стою за это сравнение, полковник, хотя оно и
взято из провинциального быта и напоминает собою тривиальный тон современной
литературы; потому стою за него, что в нем видна вся бессмыслица обвинений
ваших; ибо я столько же виноват перед вами, как и этот предполагаемый петух, не
угодивший своему легкомысленному владельцу неснесеньем яиц! Помилуйте,
полковник! разве платят другу иль брату деньгами – и за что же? главное, за что
же? «На, дескать, возлюбленный брат мой, я обязан тебе: ты даже спасал мне
жизнь: на тебе несколько иудиных сребреников, но только убирайся от меня с глаз
долой!» Как наивно! как грубо вы поступили со мною! Вы думали, что я жажду
вашего золота, тогда как я питал одни райские чувства составить ваше
благополучие. О, как разбили вы мое сердце! Благороднейшими чувствами моими вы
играли, как какой-нибудь мальчишка в какую-нибудь свайку! Давно-давно,
полковник, я уже предвидел все это, – вот почему я уже давным-давно задыхаюсь
от вашего хлеба, давлюсь этим хлебом! вот почему меня давили ваши перины,
давили, а не лелеяли! вот почему ваш сахар, ваши конфекты были для меня
кайеннским перцем, а не конфектами! Нет, полковник! живите один,
благоденствуйте один и оставьте Фому идти своею скорбною дорогою, с мешком на
спине. Так и будет, полковник!
– Нет, Фома, нет! так не будет, так не может быть! –
простонал совершенно уничтоженный дядя.
– Да, полковник, да! именно так будет, потому что так должно
быть. Завтра же ухожу от вас. Рассыпьте ваши миллионы, устелите весь путь мой,
всю большую дорогу вплоть до Москвы кредитными билетами – и я гордо,
презрительно пройду по вашим билетам; эта самая нога, полковник, растопчет,
загрязнит, раздавит эти билеты, и Фома Опискин будет сыт одним благородством
своей души! Я сказал и доказал! Прощайте, полковник. Про-щай-те, полковник!..
И Фома начал вновь подыматься с кресла.
– Прости, прости, Фома! забудь!.. – повторял дядя умоляющим
голосом.
– «Прости»! Но к чему вам мое прощение? Ну, хорошо, положим,
что я вас и прощу: я христианин; я не могу не простить; я и теперь уже почти
вас простил. Но решите же сами: сообразно ли будет хоть сколько-нибудь с
здравым смыслом и благородством души, если я хоть на одну минуту останусь
теперь в вашем доме? Ведь вы выгоняли меня!
– Сообразно, сообразно, Фома! уверяю тебя, что сообразно!
– Сообразно? Но равны ли мы теперь между собою? Неужели вы
не понимаете, что я, так сказать, раздавил вас своим благородством, а вы
раздавили сами себя своим унизительным поступком? Вы раздавлены, а я вознесен.
Где же равенство? А разве можно быть друзьями без такого равенства? Говорю это,
испуская сердечный вопль, а не торжествуя, не возносясь над вами, как вы, может
быть, думаете.
– Но я и сам испускаю сердечный вопль, Фома, уверяю тебя…
– И это тот самый человек, – продолжал Фома, переменяя
суровый тон на блаженный, – тот самый человек, для которого я столько раз не
спал по ночам! Сколько раз, бывало, в бессонные ночи мои, я вставал с постели,
зажигал свечу и говорил себе: «Теперь он спит спокойно, надеясь на тебя. Не спи
же ты, Фома, бодрствуй за него; авось выдумаешь еще что-нибудь для благополучия
этого человека». Вот как думал Фома в свои бессонные ночи, полковник! и вот как
заплатил ему этот полковник! Но довольно, довольно!
– Но я заслужу, Фома, я заслужу опять твою дружбу – клянусь
тебе!
– Заслужите? а где же гарантия? Как христианин, я прощу и
даже буду любить вас; но как человек, и человек благородный, я поневоле буду
вас презирать. Я должен, я обязан вас презирать; я обязан во имя
нравственности, потому что – повторяю вам это – вы опозорили себя, а я сделал
благороднейший из поступков. Ну, кто из ваших сделает подобный поступок? Кто из
них откажется от такого несметного числа денег, от которых отказался, однако ж,
нищий, презираемый всеми Фома, из любви к величию? Нет, полковник, чтоб
сравниться со мной, вы должны совершить теперь целый ряд подвигов. А на какой
подвиг способны вы, когда не можете даже сказать мне вы, как своему ровне, а
говорите ты, как слуге?
