Но, разумеется, это были еще только цветки. Та же самая
генеральша, которая умела выкидывать такие разнообразные фокусы, в свою очередь
трепетала как мышка перед прежним своим приживальщиком. Фома Фомич заворожил ее
окончательно. Она не надышала на него, слышала его ушами, смотрела его глазами.
Один из моих троюродных братьев, тоже отставной гусар, человек еще молодой, но
замотавшийся до невероятной степени и проживавший одно время у дяди, прямо и
просто объявил мне, что, по его глубочайшему убеждению, генеральша находилась в
непозволительной связи с Фомой Фомичом. Разумеется, я тогда же с негодованием
отверг это предположение, как уж слишком грубое и простодушное. Нет, тут было
другое, и это другое я никак не могу объяснить иначе, как предварительно
объяснив читателю характер Фомы Фомича так, как я сам его понял впоследствии.
Представьте же себе человечка, самого ничтожного, самого
малодушного, выкидыша из общества, никому не нужного, совершенно бесполезного,
совершенно гаденького, но необъятно самолюбивого и вдобавок не одаренного
решительно ничем, чем бы мог он хоть сколько-нибудь оправдать свое болезненно
раздраженное самолюбие. Предупреждаю заранее: Фома Фомич есть олицетворение
самолюбия самого безграничного, но вместе с тем самолюбия особенного, именно:
случающегося при самом полном ничтожестве, и, как обыкновенно бывает в таком
случае, самолюбия оскорбленного, подавленного тяжкими прежними неудачами,
загноившегося давно-давно и с тех пор выдавливающего из себя зависть и яд при
каждой встрече, при каждой чужой удаче. Нечего и говорить, что все это
приправлено самою безобразною обидчивостью, самою сумасшедшею мнительностью.
Может быть, спросят: откуда берется такое самолюбие? как зарождается оно, при
таком полном ничтожестве, в таких жалких людях, которые, уже по социальному
положению своему, обязаны знать свое место? Как отвечать на этот вопрос? Кто
знает, может быть, есть и исключения, к которым и принадлежит мой герой. Он и
действительно есть исключение из правила, что и объяснится впоследствии. Однако
ж позвольте спросить: уверены ли вы, что те, которые уже совершенно смирились и
считают себе за честь и за счастье быть вашими шутами, приживальщиками и
прихлебателями,– уверены ли вы, что они уже совершенно отказались от всякого
самолюбия? А зависть, а сплетни, а ябедничество, а доносы, а таинственные
шипения в задних углах у вас же, где-нибудь под боком, за вашим же столом?..
Кто знает, может быть, в некоторых из этих униженных судьбою скитальцев, ваших
шутов и юродивых, самолюбие не только не проходит от унижения, но даже еще
более распаляется именно от этого же самого унижения, от юродства и шутовства,
от прихлебательства и вечно вынуждаемой подчиненности и безличности. Кто знает,
может быть, это безобразно вырастающее самолюбие есть только ложное,
первоначально извращенное чувство собственного достоинства, оскорбленного в
первый раз еще, может, в детстве гнетом, бедностью, грязью, оплеванного, может
быть, еще в лице родителей будущего скитальца, на его же глазах? Но я сказал,
что Фома Фомич есть к тому же и исключение из общего правила. Это и правда. Он
был когда-то литератором и был огорчен и не признан; а литература способна
загубить и не одного Фому Фомича – разумеется, непризнанная. Не знаю, но надо
полагать, что Фоме Фомичу не удалось еще и прежде литературы; может быть, и на
других карьерах он получал одни только щелчки вместо жалования или что-нибудь
еще того хуже. Это мне, впрочем, неизвестно; но я впоследствии справлялся и
наверно знаю, что Фома действительно сотворил когда-то в Москве романчик,
весьма похожий на те, которые стряпались там в тридцатых годах ежегодно
десятками, вроде различных «Освобождений Москвы», «Атаманов Бурь», «Сыновей
любви, или русских в 1104-м году» и проч. и проч., романов, доставлявших в свое
время приятную пищу для остроумия барона Брамбеуса. Это было, конечно, давно;
но змея литературного самолюбия жалит иногда глубоко и неизлечимо, особенно
людей ничтожных и глуповатых. Фома Фомич был огорчен с первого литературного
шага и тогда же окончательно примкнул к той огромной фаланге огорченных, из
которой выходят потом все юродивые, все скитальцы и странники. С того же времени,
я думаю, и развилась в нем эта уродливая хвастливость, эта жажда похвал и
отличий, поклонений и удивлений. Он и в шутах составил себе кучку благоговевших
перед ним идиотов. Только чтоб где-нибудь, как-нибудь первенствовать,
прорицать, поковеркаться и похвастаться – вот была главная потребность его! Его
не хвалили – так он сам себя начал хвалить. Я сам слышал слова Фомы в доме
дяди, в Степанчикове, когда уже он стал там полным владыкою и прорицателем. «Не
жилец я между вами, – говаривал он иногда с какою-то таинственною важностью, –
не жилец я здесь! Посмотрю, устрою вас всех, покажу, научу и тогда прощайте: в
Москву, издавать журнал! Тридцать тысяч человек будут сбираться на мои лекции
ежемесячно. Грянет наконец мое имя, и тогда – горе врагам моим!» Но гений,
покамест еще собирался прославиться, требовал награды немедленной. Вообще
приятно получать плату вперед, а в этом случае особенно. Я знаю, он серьезно
уверил дядю, что ему, Фоме, предстоит величайший подвиг, подвиг, для которого
он и на свет призван и к совершению которого понуждает его какой-то человек с
крыльями, являющийся ему по ночам, или что-то вроде того. Именно: написать одно
глубокомысленнейшее сочинение в душеспасительном роде, от которого произойдет
всеобщее землетрясение и затрещит вся Россия. И когда уже затрещит вся Россия,
то он, Фома, пренебрегая славой, пойдет в монастырь и будет молиться день и
ночь в киевских пещерах о счастии отечества. Все это, разумеется, обольстило
дядю.
Теперь представьте же себе, что может сделаться из Фомы, во
всю жизнь угнетенного и забитого и даже, может быть, и в самом деле битого, из
Фомы, втайне сластолюбивого и самолюбивого, из Фомы – огорченного литератора,
из Фомы – шута из насущного хлеба, из Фомы в душе деспота, несмотря на все
предыдущее ничтожество и бессилие, из Фомы-хвастуна, а при удаче нахала, из
этого Фомы, вдруг попавшего в честь и в славу, возлелеянного и захваленного
благодаря идиотке-покровительнице и обольщенному, на все согласному
покровителю, в дом которого он попал наконец после долгих странствований? О
характере дяди я, конечно, обязан объяснить подробнее: без этого непонятен и
успех Фомы Фомича. Но покамест скажу, что с Фомой именно сбылась пословица:
посади за стол, он и ноги на стол. Наверстал-таки он свое прошедшее! Низкая душа,
выйдя из-под гнета, сама гнетет. Фому угнетали – и он тотчас же ощутил
потребность сам угнетать; над ним ломались – и он сам стал над другими
ломаться. Он был шутом и тотчас же ощутил потребность завести и своих шутов.
Хвастался он до нелепости, ломался до невозможности, требовал птичьего молока,
тиранствовал без меры, и дошло до того, что добрые люди, еще не быв свидетелями
всех этих проделок, а слушая только россказни, считали все это за чудо, за
наваждение, крестились и отплевывались.
Я говорил о дяде. Без объяснения этого замечательного
характера (повторяю это), конечно, непонятно такое наглое воцарение Фомы Фомича
в чужом доме; непонятна эта метаморфоза из шута в великого человека. Мало того,
что дядя был добр до крайности – это был человек утонченной деликатности,
несмотря на несколько грубую наружность, высочайшего благородства, мужества
испытанного. Я смело говорю «мужества»: он не остановился бы перед
обязанностью, перед долгом и в этом случае не побоялся бы никаких преград.
Душою он был чист как ребенок. Это был действительно ребенок в сорок лет,
экспансивный в высшей степени, всегда веселый, предполагавший всех людей
ангелами, обвинявший себя в чужих недостатках и преувеличивавший добрые
качества других до крайности, даже предполагавший их там, где их и быть не
могло. Это был один из тех благороднейших и целомудренных сердцем людей,
которые даже стыдятся предположить в другом человеке дурное, торопливо наряжают
своих ближних во все добродетели, радуются чужому успеху, живут, таким образом,
постоянно в идеальном мире, а при неудачах прежде всех обвиняют самих себя.
Жертвовать собою интересам других – их призвание. Иной бы назвал его и
малодушным, и бесхарактерным, и слабым. Конечно, он был слаб и даже уж слишком
мягок характером, но не от недостатка твердости, а из боязни оскорбить,
поступить жестоко, из излишнего уважения к другим и к человеку вообще. Впрочем,
бесхарактерен и малодушен он был единственно, когда дело шло о его собственных
выгодах, которыми он пренебрегал в высочайшей степени, за что всю жизнь
подвергался насмешкам, и даже нередко от тех, для которых жертвовал этими
выгодами. Впрочем, он никогда не верил, чтоб у него были враги; они, однако ж,
у него бывали, но он их как-то не замечал. Шуму и крику в доме он боялся как
огня и тотчас же всем уступал и всему подчинялся. Уступал он из какого-то
застенчивого добродушия, из какой-то стыдливой деликатности, «чтоб уже так»,
говорил он скороговоркою, отдаляя от себя все посторонние упреки в потворстве и
слабости – «чтоб уж так … чтоб уж все были довольны и счастливы!» Нечего и
говорить, что он готов был подчиниться всякому благородному влиянию. Мало того,
ловкий подлец мог совершенно им овладеть и даже сманить на дурное дело,
разумеется, замаскировав это дурное дело в благородное. Дядя чрезвычайно легко
вверялся другим и в этом случае был далеко не без ошибок. Когда же, после
многих страданий, он решался наконец увериться, что обманувший его человек
бесчестен, то прежде всех обвинял себя, а нередко и одного себя. Представьте же
себе теперь вдруг воцарившуюся в его тихом доме капризную, выживавшую из ума
идиотку неразлучно с другим идиотом – ее идолом, боявшуюся и ощутившую даже
потребность вознаградить себя за все прошлое, – идиотку, перед которой дядя
считал своею обязанностью благоговеть уже потому только, что она была мать его.
Начали с того, что тотчас же доказали дяде, что он груб, нетерпелив,
невежествен и, главное, эгоист в высочайшей степени. Замечательно то, что
идиотка-старуха сама верила тому, что она проповедовала. Да я думаю, и Фома Фомич
также, по крайней мере отчасти. Убедили дядю и в том, что Фома ниспослан ему
самим богом для спасения души его и для усмирения его необузданных страстей,
что он горд, тщеславится своим богатством и способен попрекнуть Фому Фомича
куском хлеба. Бедный дядя очень скоро уверовал в глубину своего падения, готов
был рвать на себе волосы, просить прощения…
