– Ну, вот видите! – вскричал я, – с Видоплясовым! Ну,
возможно ли это? Ну, не отвратительно ль даже слышать это? Неужели ж вы и этому
верите?
– Я ведь вам говорю, что я этому не совсем верю, – спокойно
отвечал Мизинчиков, – а впрочем, могло и случиться. На свете все может
случиться. Я же там не был, и притом я считаю, что это не мое дело. Но так как,
я вижу, вы берете во всем этом большое участие, то считаю себя обязанным
прибавить, что действительно мало вероятия насчет этой связи с Видоплясовым.
Это все проделки Анны Ниловны, вот этой Перепелицыной; это она распустила здесь
эти слухи, из зависти, потому что сама прежде мечтала выйти замуж за Егора
Ильича – ей-богу! – на том основании, что она подполковничья дочь. Теперь она
разочаровалась и ужасно бесится. Впрочем, я, кажется, уж все рассказал вам об этих
делах и, признаюсь, ужасно не люблю сплетен, тем более что мы только теряем
драгоценное время. Я, видите ли, пришел к вам с небольшой просьбой.
– С просьбой? Помилуйте, все, чем могу быть полезен…
– Понимаю и даже надеюсь вас несколько заинтересовать, потому
что, вижу, вы любите вашего дядюшку и принимаете большое участие в его судьбе
насчет брака. Но перед этой просьбой я имею к вам еще другую просьбу,
предварительную.
– Какую же?
– А вот какую: может быть, вы и согласитесь исполнить мою
главную просьбу, может быть и нет, но во всяком случае прежде изложения я бы
попросил вас покорнейше сделать мне величайшее одолжение дать мне честное и
благородное слово дворянина и порядочного человека, что все, услышанное вами от
меня, останется между нами в глубочайшей тайне и что вы ни в каком случае, ни
для какого лица не измените этой тайне и не воспользуетесь для себя той идеей,
которую я теперь нахожу необходимым вам сообщить. Согласны иль нет?
Предисловие было торжественное. Я дал согласие.
– Ну-с?.. – сказал я.
– Дело в сущности очень простое, – начал Мизинчиков, – Я,
видите ли, хочу увезти Татьяну Ивановну и жениться на ней; словом, будет нечто
похожее на Гретна-Грин – понимаете?
Я посмотрел господину Мизинчикову прямо в глаза и некоторое
время не мог выговорить слова.
– Признаюсь вам, ничего не понимаю, – проговорил я наконец,
– и кроме того, – продолжал я, – ожидая, что имею дело с человеком
благоразумным, я, с своей стороны, никак не ожидал…
– Ожидая не ожидали, – перебил Мизинчиков, – в переводе это
будет, что я и намерение мое глупы, – не правда ли?
– Вовсе нет-с… но…
– О, пожалуйста, не стесняйтесь в ваших выражениях! Не
беспокойтесь; вы мне даже сделаете этим большое удовольствие, потому что эдак
ближе к цели. Я, впрочем, согласен, что все это с первого взгляда может
показаться даже несколько странным. Но смею уверить вас, что мое намерение не
только не глупо, но даже в высшей степени благоразумно; и если вы будете так добры,
выслушайте все обстоятельства…
– О, помилуйте! я с жадностью слушаю.
– Впрочем, рассказывать почти нечего. Видите ли: я теперь в
долгах и без копейки. У меня есть, кроме того, сестра, девица лет девятнадцати,
сирота круглая, живет в людях и без всяких, знаете, средств. В этом виноват
отчасти и я. Получили мы в наследство сорок душ. Нужно же, чтоб меня именно в
это время произвели в корнеты. Ну сначала, разумеется, заложил, а потом
прокутил и остальным образом. Жил глупо, задавал тону, корчил Бурцова, играл,
пил – словом, глупо, даже и вспоминать стыдно. Теперь я одумался и хочу
совершенно изменить образ жизни. Но для этого мне совершенно необходимо иметь
сто тысяч ассигнациями. А так как я не достану ничего службой, сам же по себе
ни на что не способен и не имею почти никакого образования, то, разумеется,
остается только два средства: или украсть, или жениться на богатой. Пришел я
сюда почти без сапог, пришел, а не приехал. Сестра дала мне свои последние три
целковых, когда я отправился из Москвы. Здесь я увидел эту Татьяну Ивановну, и
тотчас же у меня родилась мысль. Я немедленно решился пожертвовать собой и
жениться. Согласитесь, что все это не что иное, как благоразумие. К тому же я
делаю это более для сестры… ну, конечно, и для себя…
– Но, позвольте, вы хотите сделать формальное предложение
Татьяне Ивановне?
– Боже меня сохрани! Меня отсюда тотчас бы выгнали, да и она
сама не пойдет; а если предложить ей увоз, побег, то она тотчас пойдет. В
том-то и дело: только чтоб было что-нибудь романическое и эффектное.
Разумеется, все это немедленно завершится между нами законным браком. Только бы
выманить-то ее отсюда!
– Да почему ж вы так уверены, что она непременно с вами
убежит?
– О, не беспокойтесь! в этом я совершенно уверен. В том-то и
состоит основная мысль, что Татьяна Ивановна способна завести амурное дело
решительно со всяким встречным, словом, со всяким, кому только придет в голову
ей отвечать. Вот почему я и взял с вас предварительное честное слово, чтоб вы
тоже не воспользовались этой идеей. Вы же, конечно, поймете, что мне бы даже
грешно было не воспользоваться таким случаем, особенно при моих
обстоятельствах.
– Так, стало быть, она совсем сумасшедшая… ах! извините, –
прибавил я, спохватившись. – Так как вы теперь имеете на нее виды, то…
– Пожалуйста, не стесняйтесь, я уже просил вас. Вы
спрашиваете, совсем ли она сумасшедшая? Как вам ответить? Разумеется, не
сумасшедшая, потому что еще не сидит в сумасшедшем доме; притом же в этой мании
к амурным делам я, право, не вижу особенного сумасшествия. Она же, несмотря ни
на что, девушка честная. Видите ли: она до прошлого года была в ужасной
бедности, с самого рождения жила под гнетом у благодетельниц. Сердце у ней
необыкновенно чувствительное; замуж ее никто не просил – ну, понимаете: мечты,
желания, надежды, пыл сердца, который надо было всегда укрощать, вечные муки от
благодетельниц – все это, разумеется, могло довести до расстройства
чувствительный характер. И вдруг она получает богатство: согласитесь сами, это
хоть кого перевернет. Ну, разумеется, теперь в ней ищут, за ней волочатся, и
все надежды ее воскресли. Давеча она рассказала про франта в белом жилете: это
факт, случившийся буквально так, как она говорила. По этому факту можете судить
и об остальном. На вздохи, на записочки, на стишки вы ее тотчас приманите; а
если ко всему этому намекнете на шелковую лестницу, на испанские серенады и на
всякий этот вздор, то вы можете сделать с ней все, что угодно. Я уж сделал
пробу и тотчас же добился тайного свидания. Впрочем, теперь я покамест
приостановился до благоприятного времени. Но дня через четыре надо ее увезти,
непременно. Накануне я начну подпускать лясы, вздыхать; я недурно играю на
гитаре и пою. Ночью свиданье в беседке, а к рассвету коляска будет готова; я ее
выманю, сядем и уедем. Вы понимаете, что тут никакого риску: она
совершеннолетняя, и, кроме того, во всем ее добрая воля. А уж если она раз
бежала со мной, то уж, конечно, значит, вошла со мной в обязательства… Привезу
я ее в благородный, но бедный дом – здесь есть, в сорока верстах, – где до
свадьбы ее будут держать в руках и никого до нее не допустят; а между тем я
времени терять не буду: свадьбу уладим в три дня – это можно. Разумеется,
прежде нужны деньги; но я рассчитал, нужно не более пятисот серебром на всю
интермедию, и в этом я надеюсь на Егора Ильича: он даст, конечно, не зная, в
чем дело. Теперь поняли?
