– Понимаю, – сказал я, поняв, наконец, все в совершенстве. –
Но, скажите, в чем же я-то вам могу быть полезен?
– Ах, в очень многом, помилуйте! Иначе я бы и не просил. Я
уже сказал вам, что имею в виду одно почтенное, но бедное семейство. Вы же мне
можете помочь и здесь, и там, и, наконец, как свидетель. Признаюсь, без вашей
помощи я буду как без рук.
– Еще вопрос: почему вы удостоили выбрать меня для вашей
доверенности, меня, которого вы еще не знаете, потому что я всего несколько
часов как приехал?
– Вопрос ваш, – отвечал Мизинчиков с самою любезною улыбкою,
– вопрос ваш, признаюсь откровенно, доставляет мне много удовольствия, потому
что представляет мне случай высказать мое особое к вам уважение.
– О, много чести!
– Нет, видите ли, я вас давеча несколько изучал. Вы,
положим, и пылки и… и… ну и молоды; но вот в чем я совершенно уверен: если уж
вы дали мне слово, что никому не расскажете, то уж, наверно, его сдержите. Вы
не Обноскин – это первое. Во-вторых, вы честны и не воспользуетесь моей идеей
для себя, разумеется, кроме того случая, если захотите вступить со мной в
дружелюбную сделку. В таком случае я, может быть, и согласен буду уступить вам
мою идею, то есть Татьяну Ивановну, и готов ревностно помогать в похищении, но
с условием: через месяц после свадьбы получить от вас пятьдесят тысяч
ассигнациями, в чем, разумеется, вы мне заранее дали бы обеспечение в виде
заемного письма, без процентов.
– Как? – вскричал я, – так вы ее уж и мне предлагаете?
– Натурально, я могу уступить, если надумаетесь, захотите.
Я, конечно, теряю, но… идея принадлежит мне, а ведь за идеи берут же деньги.
В-третьих, наконец, я потому вас пригласил, что не из кого и выбирать. А долго
медлить, взяв в соображение здешние обстоятельства, невозможно. К тому же скоро
успенский пост, и венчать не станут. Надеюсь, вы теперь вполне меня понимаете?
– Совершенно, и еще раз обязуюсь сохранить вашу тайну в
полной неприкосновенности; но товарищем вашим в этом деле я быть не могу, о чем
и считаю долгом объявить вам немедленно.
– Почему же?
– Как почему ж? – вскричал я, давая наконец волю
накопившимся во мне чувствам. – Да неужели вы не понимаете, что такой поступок
даже неблагороден? Положим, вы рассчитываете совершенно верно, основываясь на
слабоумии и на несчастной мании этой девицы; но ведь уж это одно и должно было
бы удержать вас, как благородного человека! Сами же вы говорите, что она достойна
уважения, несмотря на то что смешна. И вдруг вы пользуетесь ее несчастьем, чтоб
вытянуть от нее сто тысяч! Вы, конечно, не будете ее настоящим мужем,
исполняющим свои обязанности: вы непременно ее покинете… Это так неблагородно,
что, извините меня, я даже не понимаю, как вы решились просить меня в ваши
сотрудники!
– Фу ты, боже мой, какой романтизм! – вскричал Мизинчиков,
глядя на меня с неподдельным удивлением. – Впрочем, тут даже и не романтизм, а
вы просто, кажется, не понимаете, в чем дело. Вы говорите, что это
неблагородно, а между тем все выгоды не на моей, а на ее стороне… Рассудите
только!
– Конечно, если смотреть с вашей точки зрения, то, пожалуй,
выйдет, что вы сделаете самое великодушное дело, женясь на Татьяне Ивановне, –
отвечал я с саркастическою улыбкою.
– А то как же? именно так, именно самое великодушное дело! –
вскричал Мизинчиков, разгорячаясь в свою очередь. – Рассудите только:
во-первых, я жертвую собой и соглашаюсь быть ее мужем, – ведь это же стоит
чего-нибудь? Во-вторых, несмотря на то что у ней есть верных тысяч сто
серебром, несмотря на это, я беру только сто тысяч ассигнациями и уже дал себе
слово не брать у ней ни копейки больше во всю мою жизнь, хотя бы и мог, – это
опять чего-нибудь стоит! Наконец, вникните: ну, может ли она прожить свою жизнь
спокойно? Чтоб ей спокойно прожить, нужно отобрать у ней деньги и посадить ее в
сумасшедший дом, потому что каждую минуту надо ожидать, что к ней подвернется
какой-нибудь бездельник, прощелыга, спекулянт, с эспаньолкой и с усиками, с гитарой
и с серенадами, вроде Обноскина, который сманит ее, женится на ней, оберет ее
дочиста и потом бросит где-нибудь на большой дороге. Вот здесь, например, и
честнейший дом, а ведь и держат ее только потому, что спекулируют на ее
денежки. От этих шансов ее нужно избавить, спасти. Ну, а понимаете, как только
она выйдет за меня – все эти шансы исчезли. Уж я обязуюсь в том, что никакое
несчастье до нее не коснется. Во-первых, я ее тотчас же помещаю в Москве, в
одно благородное, но бедное семейство – это не то, о котором я говорил: это
другое семейство; при ней будет постоянно находиться моя сестра; за ней будут
смотреть в оба глаза. Денег у ней останется тысяч двести пятьдесят, а может, и
триста ассигнациями: на это можно, знаете, как прожить! Все удовольствия ей
будут доставлены, все развлечения, балы, маскарады, концерты. Она может даже
мечтать об амурах; только, разумеется, я себя на этот счет обеспечу: мечтай
сколько хочешь, а на деле ни-ни! Теперь, например, каждый может ее обидеть, а
тогда никто: она жена моя, она Мизинчикова, а я свое имя на поруганье не
отдам-с! Это одно чего стоит? Натурально, я с нею не буду жить вместе. Она в
Москве, а я где-нибудь в Петербурге. В этом я сознаюсь, потому что с вами веду
дело начистоту. Но что ж до этого, что мы будем жить врознь? Сообразите,
приглядитесь к ее характеру: ну способна ли она быть женой и жить вместе с
мужем? Разве возможно с ней постоянство? Ведь это легкомысленнейшее создание в
свете! Ей необходима беспрерывная перемена; она способна на другой же день забыть,
что вчера вышла замуж и сделалась законной женой. Да я сделаю ее несчастною
вконец, если буду жить вместе с ней и буду требовать от нее строгого исполнения
обязанностей. Натурально, я буду к ней приезжать раз в год или чаще, и не за
деньгами – уверяю вас. Я сказал, что более ста тысяч ассигнациями у ней не
возьму, и не возьму! В денежном отношении я поступаю с ней в высшей степени
благородным образом. Приезжая дня на два, на три, я буду доставлять даже
удовольствие, а не скуку: я буду с ней хохотать, буду рассказывать ей анекдоты,
повезу на бал, буду с ней амурничать, дарить сувенирчики, петь романсы, подарю
собачку, расстанусь с ней романически и буду вести с ней потом любовную
переписку. Да она в восторге будет от такого романического, влюбленного и
веселого мужа! По-моему, это рационально: так бы и всем мужьям поступать. Мужья
тогда только и драгоценны женам, когда в отсутствии, и, следуя моей системе, я
займу сердце Татьяны Ивановны сладчайшим образом на всю ее жизнь. Чего ж ей
больше желать? скажите! Да ведь это рай, а не жизнь!
Я слушал молча и с удивлением. Я понял, что оспаривать
господина Мизинчикова невозможно. Он фанатически уверен был в правоте и даже в
величии своего проекта и говорил о нем с восторгом изобретателя. Но оставалось
одно щекотливейшее обстоятельство, и разъяснить его было необходимо.
– Вспомнили ли вы, – сказал я, – что она уже почти невеста
дяди? Похитив ее, вы сделаете ему большую обиду; вы увезете ее почти накануне
свадьбы и, сверх того, у него же возьмете взаймы для совершения этого подвига!
