– А вот тут-то я вас и ловлю! – с жаром вскричал Мизинчиков.
– Не беспокойтесь, я предвидел ваше возражение. Но, во-первых и главное: дядя
еще предложения не делал; следственно, я могу и не знать, что ее готовят ему в
невесты; притом же, прошу заметить, что я еще три недели назад замыслил это
предприятие, когда еще ничего не знал о здешних намерениях; а потому я
совершенно прав перед ним в моральном отношении, и даже, если строго судить, не
я у него, а он у меня отбивает невесту, с которой – заметьте это – я уж имел
тайное ночное свидание в беседке. Наконец, позвольте: не вы ли сами были в
исступлении, что дядюшку вашего заставляют жениться на Татьяне Ивановне, а
теперь вдруг заступаетесь за этот брак, говорите о какой-то фамильной обиде, о
чести! Да я, напротив, делаю вашему дядюшке величайшее одолжение: спасаю его –
вы должны это понять! Он с отвращением смотрит на эту женитьбу и к тому же
любит другую девицу! Ну, какая ему жена Татьяна Ивановна? да и она с ним будет
несчастна, потому что, как хотите, а ведь ее нужно же будет тогда ограничить,
чтоб она не бросала розанами в молодых людей. А ведь когда я увезу ее ночью,
так уж тут никакая генеральша, никакой Фома Фомич ничего не сделают. Возвратить
такую невесту, которая бежала из-под венца, будет уж слишком зазорно. Разве это
не одолжение, не благодеяние Егору Ильичу?
Признаюсь, это последнее рассуждение на меня сильно
подействовало.
– А что если он завтра сделает предложение? – сказал я, –
ведь уж тогда будет несколько поздно: она будет формальная невеста его.
– Натурально, поздно! Но тут-то и надо работать, чтоб этого
не было. Для чего ж я и прошу вашего содействия? Одному мне трудно, а вдвоем мы
уладим дело и настоим, чтоб Егор Ильич не делал предложения. Надобно помешать
всеми силами, пожалуй, в крайнем случае, поколотить Фому Фомича и тем отвлечь
всеобщее внимание, так что им будет не до свадьбы. Разумеется, это только в
крайнем случае; я говорю для примера. В этом-то я на вас и надеюсь.
– Еще один, последний вопрос: вы никому, кроме меня, не
открывали вашего предприятия?
Мизинчиков почесал в затылке и скорчил самую кислую гримасу.
– Признаюсь вам, – отвечал он, – этот вопрос для меня хуже
самой горькой пилюли. В том-то и штука, что я уже открыл мою мысль… словом,
свалял ужаснейшего дурака! И как бы вы думали, кому? Обноскину! так что я даже
сам не верю себе. Не понимаю, как и случилось! Он все здесь вертелся; я еще его
хорошо не знал, и когда осенило меня вдохновение, я, разумеется, был как будто
в горячке; а так как я тогда же понял, что мне нужен помощник, то и обратился к
Обноскину… Непростительно, непростительно!
– Ну, что ж Обноскин?
– С восторгом согласился, а на другой же день, рано утром,
исчез. Дня через три является опять, с своей маменькой. Со мной ни слова, и
даже избегает, как будто боится. Я тотчас же понял, в чем штука. А маменька его
такая прощелыга, просто через все медные трубы прошла. Я ее прежде знавал.
Конечно, он ей все рассказал. Я молчу и жду; они шпионят, и дело находится
немного в натянутом положении… Оттого-то я и тороплюсь.
– Чего ж именно вы от них опасаетесь?
– Многого, конечно, не сделают, а что напакостят – так это
наверное. Потребуют денег за молчание и за помощь: я того и жду… Только я много
не могу им дать, и не дам – я уж решился: больше трех тысяч ассигнациями невозможно.
Рассудите сами: три тысячи сюда, пятьсот серебром свадьба, потому что дяде все
сполна нужно отдать; потом старые долги; ну, сестре хоть что-нибудь, так, хоть
что-нибудь. Много ль из ста-то тысяч останется? Ведь это разоренье!..
Обноскины, впрочем, уехали.
– Уехали? – спросил я с любопытством.
– Сейчас после чаю; да и черт с ними! а завтра увидите,
опять явятся. Ну, так как же, согласны?
– Признаюсь, – отвечал я, съеживаясь, – не знаю, как и
сказать. Дело щекотливое… Конечно, я сохраню все в тайне; я не Обноскин; но …
кажется, вам на меня надеяться нечего.
– Я вижу, – сказал Мизинчиков, вставая со стула, – что вам
еще не надоели Фома Фомич и бабушка и что вы, хоть и любите вашего доброго,
благородного дядю, но еще недостаточно вникли, как его мучат. Вы же человек
новый … Но терпение! Побудете завтра, посмотрите и к вечеру согласитесь. Ведь
иначе ваш дядюшка пропал – понимаете? Его непременно заставят жениться. Не
забудьте, что, может быть, завтра он сделает предложение. Поздно будет; надо бы
сегодня решиться!
– Право, я желаю вам всякого успеха, но помогать … не знаю
как-то …
– Знаем! Ну, подождем до завтра, – решил Мизинчиков,
улыбаясь насмешливо. – La nuit porte conseil. До свидания. Я приду к вам
пораньше утром, а вы подумайте…
Он повернулся и вышел, что-то насвистывая.
Я вышел почти вслед за ним освежиться. Месяц еще не всходил;
ночь была темная, воздух теплый и удушливый. Листья на деревьях не шевелились.
Несмотря на страшную усталость, я хотел было походить, рассеяться, собраться с
мыслями, но не прошел и десяти шагов, как вдруг услышал голос дяди. Он с кем-то
всходил на крыльцо флигеля и говорил с чрезвычайным одушевлением. Я тотчас же
воротился и окликнул его. Дядя был с Видоплясовым.
XI
Крайнее недоумение
– Дядяюшка! – сказал я, – наконец-то я вас дождался.
– Друг мой, я и сам-то рвался к тебе. Вот только кончу с
Видоплясовым, и тогда наговоримся досыта. Много надо тебе рассказать.
– Как, еще с Видоплясовым! Да бросьте вы его, дядюшка.
– Еще только каких-нибудь пять или десять минут, Сергей, и я
совершенно твой. Видишь: дело.
– Да он, верно, с глупостями, – проговорил я с досадою.
– Да что сказать тебе, друг мой? Ведь найдет же человек,
когда лезть с своими пустяками! Точно ты, брат Григорий, не мог уж и времени
другого найти для своих жалоб? Ну, что я для тебя сделаю? Пожалей хоть ты меня,
братец. Ведь я, так сказать, изнурен вами, съеден живьем, целиком! Мочи моей
нет с ними, Сергей!
И дядя махнул обеими руками с глубочайшей тоски.
– Да что за важное такое дело, что и оставить нельзя? А мне
бы так нужно, дядюшка…
– Эх, брат, уж и так кричат, что я о нравственности моих
людей не забочусь! Пожалуй, еще завтра пожалуется на меня, что я не выслушал, и
тогда…
И дядя опять махнул рукой.
– Ну, так кончайте же с ним поскорее! Пожалуй, и я помогу.
Взойдемте наверх. Что он такое? чего ему? – сказал я, когда мы вошли в комнаты.
– Да вот, видишь, друг мой, не нравится ему своя собственная
фамилия, переменить просит. Каково тебе это покажется?
– Фамилия? Как так?.. Ну, дядюшка, прежде чем я услышу, что
он сам скажет, позвольте вам сказать, что только у вас в доме могут совершаться
такие чудеса, – проговорил я, расставив руки от изумления.
