– Эх, брат! эдак-то и я расставить руки умею, да толку-то
мало! – с досадою проговорил дядя. – Поди-ка, поговори-ка с ним сам, попробуй.
Уж он два месяца пристает ко мне…
– Неосновательная фамилия-с! – отозвался Видоплясов.
– Да почему ж неосновательная? – спросил я его с удивлением.
– Так-с. Изображает собою всякую гнусность-с.
– Да почему же гнусность? Да и как ее переменить? Кто
переменяет фамилии?
– Помилуйте, бывают ли у кого такие фамилии-с?
– Я согласен, что фамилия твоя отчасти странная, – продолжал
я в совершенном недоумении, – но ведь что ж теперь делать? Ведь и у отца твоего
была такая ж фамилия?
– Это подлинно-с, что через родителя моего я таким образом
пошел навеки страдать-с, так как суждено мне моим именем многие насмешки
принять и многие горести произойти-с, – отвечал Видоплясов.
– Бьюсь об заклад, дядюшка, что тут не без Фомы Фомича! –
вскричал я с досадою.
– Ну, нет, братец, ну, нет; ты ошибся. Действительно, Фома
ему благодетельствует. Он взял его к себе в секретари; в этом и вся его
должность. Ну, разумеется, он его развил, наполнил благородством души, так что
он даже, в некотором отношении, прозрел… Вот видишь, я тебе все расскажу…
– Это точно-с, – перебил Видоплясов, – что Фома Фомич мои
истинные благодетели-с, и, бымши истинные мне благодетели, они меня вразумили
моему ничтожеству, каков я есмь червяк на земле, так что чрез них я в первый
раз свою судьбу предузнал-с.
– Вот видишь, Сережа, вот видишь, в чем все дело, –
продолжал дядя, заторопившись по своему обыкновению. – Жил он сначала в Москве,
с самых почти детских лет, у одного учителя чистописания в услужении. Посмотрел
бы ты, как он у него научился писать: и красками, и золотом, и кругом, знаешь,
купидонов наставит, – словом, артист! Илюша у него учится; полтора целковых за
урок плачу. Фома сам определил полтора целковых. К окрестным помещикам в три
дома ездит; тоже платят. Видишь, как одевается! К тому же пишет стихи.
– Стихи! Этого еще недоставало!
– Стихи, братец, стихи, и ты не думай, что я шучу, настоящие
стихи, так сказать, версификация, и так, знаешь, складно на все предметы,
тотчас же всякий предмет стихами опишет. Настоящий талант! Маменьке к именинам
такую рацею соорудил, что мы только рты разинули: и из мифологии там у него, и
музы летают, так что даже, знаешь, видна эта… как бишь ее? округленность форм,
– словом, совершенно в рифму выходит. Фома поправлял. Ну я, конечно, ничего и
даже рад, с моей стороны. Пусть себе сочиняет, только б не накуролесил
чего-нибудь. Я, брат Григорий, тебе ведь, как отец, говорю. Проведал об этом
Фома, посмотрел стихи, поощрил и определил к себе чтецом и переписчиком, –
словом, образовал. Это он правду говорит, что облагодетельствовал. Ну, эдак,
знаешь, у него и благородный романтизм в голове появился и чувство
независимости, – мне все это Фома объяснял, да я уж, правда, и позабыл; только
я, признаюсь, хотел и без Фомы его на волю отпустить. Стыдно, знаешь, как-то!..
Да Фома против этого; говорит, что он ему нужен, полюбил он его; да сверх того
говорит: «Мне же, барину, больше чести, что у меня между собственными людьми
стихотворцы; что так какие-то бароны где-то жили и что это en grand». Ну, en
grand, так en grand! Я, братец, уж стал его уважать – понимаешь?.. Только бог
знает, как он повел себя. Всего хуже, что он до того перед всей дворней после
стихов нос задрал, что уж и говорить с ними не хочет. Ты не обижайся, Григорий,
я тебе, как отец, говорю. Обещался он еще прошлой зимой жениться: есть тут одна
дворовая девушка, Матрена, и премилая, знаешь, девушка, честная, работящая,
веселая. Так вот нет же теперь: не хочу, да и только; отказался. Возмечтал ли о
себе, или рассудил сначала прославиться, а потом уж в другом месте искать руки…
– Более по совету Фомы Фомича-с, – заметил Видоплясов, – так
как они истинные мои доброжелатели-с…
– Ну, да уж как можно без Фомы Фомича! – вскричал я
невольно.
– Эх, братец, не в том дело! – поспешно прервал меня дядя, –
только видишь: ему теперь и проходу нет. Та девка бойкая, задорная, всех против
него подняла: дразнят, уськают, даже мальчишки дворовые его вместо шута
почитают…
– Более через Матрену-с, – заметил Видоплясов, – потому что
Матрена истинная дура-с и, бымши истинная дура-с, притом же невоздержная
характером женщина, через нее я таким манером-с пошел жизнию моею
претерпевать-с.
– Эх, брат Григорий, говорил я тебе, – продолжал дядя, с
укоризною посмотрев на Видоплясова, – сложили они, видишь, Сергей, какую-то
пакость в рифму на его фамилию. Он ко мне, жалуется, просит, нельзя ли
как-нибудь переменить его фамилию, и что он давно уж страдал от неблагозвучия …
– Необлагороженная фамилия-с, – ввернул Видоплясов.
– Ну, да уж ты молчи, Григорий! Фома тоже одобрил … то есть
не то чтоб одобрил, а видишь, какое соображение: что если, на случай, придется
стихи печатать, так как Фома прожектирует, то такая фамилия, пожалуй, и
повредит, – не правда ли?
– Так он стихи напечатать хочет, дядюшка?
– Печатать, братец. Это уж решено – на мой счет, и будет
выставлено на заглавном листе: крепостной человек такого-то, а в предисловии
Фоме от автора благодарность за образование. Посвящено Фоме. Фома сам
предисловие пишет. Ну, так представь себе, если на заглавном-то листе будет
написано: «Сочинения Видоплясова»…
– «Вопли Видоплясова-с», – поправил Видоплясов.
– Ну, вот видишь, еще и вопли! Ну, что за фамилия
Видоплясов? Даже деликатность чувств возмущает; так и Фома говорил. А все эти
критики, говорят, такие задорные, насмешники; Брамбеус, например … Им ведь все
нипочем! Просмеют за одну только фамилию; так, пожалуй, отчешут бока, что
только почесывайся, – не правда ли? Вот я и говорю: по мне, пожалуй, какую
хочешь поставь фамилию на стихах – псевдоним, что ли, называется – уж не помню:
какой-то ним. Да нет, говорит, прикажите по всей дворне, чтоб меня уж и здесь
навеки новым именем звали, так чтоб у меня, сообразно таланту, и фамилия была
облагороженная …
– Бьюсь об заклад, что вы согласились, дядюшка.
– Я, брат Сережа, чтоб уж только с ними не спорить: пускай
себе! Знаешь, тогда между нами недоразумение такое было с Фомой. Вот у нас и
пошло с тех пор, что неделя, то фамилия, и все такие нежные выбирает:
Олеандров, Тюльпанов… Подумай, Григорий, сначала ты просил, чтоб тебя называли
«Верный» – «Григорий Верный»; потом тебе же самому не понравилось, потому что
какой-то балбес прибрал на это рифму «скверный». Ты жаловался; балбеса
наказали. Ты две недели придумывал новую фамилию – сколько ты их перебрал, – наконец
надумался, пришел просить, чтоб тебя звали «Уланов». Ну, скажи мне, братец, ну
что может быть глупее Уланова? Я и на это согласился, вторичное приказание
отдал о перемене твоей фамилии в Уланова. Так только, братец, – прибавил дядя,
обращаясь ко мне, – чтоб уж только отвязаться. Три дня ходил ты «Уланов». Ты
все стены, все подоконники в беседке перепортил, расчеркиваясь карандашом:
«Уланов». Ведь ее потом перекрашивали. Ты целую десть голландской бумаги извел
на подписи: «Уланов, проба пера; Уланов, проба пера». Наконец, и тут неудача:
прибрали тебе рифму: «болванов». Не хочу болванова – опять перемена фамилии!
Какую ты там еще прибрал, я уж и позабыл?
