– Танцев-с, – отвечал Видоплясов. – Если уж мне суждено
через фамилию мою плясуна собою изображать-с, так уж пусть было бы облагорожено
по-иностранному: Танцев-с.
– Ну да, Танцев; согласился я, брат Сергей, и на это. Только
уж тут они такую ему подыскали рифму, что и сказать нельзя! Сегодня опять
приходит, опять выдумал что-то новое. Бьюсь об заклад, что у него есть наготове
новая фамилия. Есть иль нет, Григорий, признавайся!
– Я действительно давно уж хотел повергнуть к вашим стопам
новое имя-с, облагороженное-с.
– Какое?
– Эссбукетов.
– И не стыдно, и не стыдно тебе, Григорий? фамилия с
помадной банки! А еще умный человек называешься! Думал-то, должно быть, сколько
над ней! Ведь это на духах написано.
– Помилуйте, дядюшка, – сказал я полушепотом, – да ведь это
просто дурак, набитый дурак!
– Что ж делать, братец? – отвечал тоже шепотом дядя, – уверяют
кругом, что умен и что это все в нем благородные свойства играют …
– Да развяжитесь вы с ним, ради бога!
– Послушай, Григорий! ведь мне, братец, некогда, помилуй! –
начал дядя каким-то просительным голосом, как будто боялся даже и Видоплясова.
– Ну, рассуди, ну, где мне жалобами твоими теперь заниматься! Ты говоришь, что
тебя опять они чем-то обидели? Ну, хорошо: вот тебе честное слово даю, что
завтра все разберу, а теперь ступай с богом… Постой! что Фома Фомич?
– Почивать ложились-с. Сказали, что если будет кто об них
спрашивать, так отвечать, что они на молитве сию ночь долго стоять намерены-с.
– Гм! Ну, ступай, братец, ступай! Видишь, Сережа, ведь он
всегда при Фоме, так что даже его я боюсь. Да и дворня-то его потому и не
любит, что он все о них Фоме переносит. Вот теперь ушел, а, пожалуй, завтра и
нафискалит о чем-нибудь! А уж я, братец, там все так уладил, даже спокоен
теперь… К тебе спешил. Наконец-то я опять с тобой! – проговорил он с чувством,
пожимая мне руку. – А ведь я думал, брат, что ты совсем рассердился и
непременно улизнешь. Стеречь тебя посылал. Ну, слава богу, теперь! А давеча-то,
Гаврила-то каково? да и Фалалей, и ты – все одно к одному! Ну, слава богу!
наконец-то наговорюсь с тобой досыта. Сердце открою тебе. Ты, Сережа, не уезжай:
ты один у меня, ты и Коровкин…
– Но, позвольте, что ж вы там такое уладили, дядюшка, и чего
мне тут ждать после того, что случилось? Признаюсь, ведь у меня просто голова
трещит!
– А у меня цела, что ли? Она, брат, у меня уж полгода теперь
вальсирует, голова-то моя! Но, слава богу! теперь все уладилось. Во-первых,
меня простили, совершенно простили, с разными условиями, конечно; но уж я
теперь почти совсем ничего не боюсь. Сашурку тоже простили. Саша-то, Саша-то,
давеча-то… горячее сердечко! увлеклась немного, но золотое сердечко! Я горжусь
этой девочкой, Сережа! Да будет над нею всегдашнее благословение божие. Тебя
тоже простили, и даже, знаешь как? Можешь делать все, что тебе угодно, ходить
по всем комнатам и в саду, и даже при гостях, – словом, все, что угодно; но
только под одним условием, что ты ничего не будешь завтра сам говорить при
маменьке и при Фоме Фомиче, – это непременное условие, то есть решительно ни
полслова, – я уж обещался за тебя, – а только будешь слушать, что старшие… то
есть я хотел сказать, что другие будут говорить. Они сказали, что ты молод. Ты,
Сергей, не обижайся; ведь ты и в самом деле еще молод… Так и Анна Ниловна
говорит…
Конечно, я был очень молод и тотчас же доказал это, закипев
негодованием при таких обидных условиях.
– Послушайте, дядюшка, – вскричал я, чуть не задыхаясь, –
скажите мне только одно и успокойте меня: я в настоящем сумасшедшем доме или
нет?
– Ну вот, братец, уж ты сейчас и в критику! Уж и не можешь
никак утерпеть, – отвечал опечаленный дядя. – Вовсе не в сумасшедшем, а так
только, погорячились с обеих сторон. Но ведь согласись и ты, братец, как ты-то
сам вел себя? Помнишь, что ты ему отмочил, – человеку, так сказать, почтенных
лет?
– Такие люди не имеют почтенных лет, дядюшка.
– Ну уж это ты, брат, перескакнул! это уж вольнодумство! Я,
брат, и сам от рассудительного вольнодумства не прочь, но уж это, брат, из
мерки выскочило, то есть удивил ты меня, Сергей.
– Не сердитесь, дядюшка, я виноват, но виноват перед вами.
Что же касается до вашего Фомы Фомича …
– Ну, вот уж и вашего! Эх, брат Сергей, не суди его строго:
мизантропический человек – и больше ничего, болезненный! С него нельзя строго
спрашивать. Но зато какой благородный, то есть просто благороднейший из людей!
Да ведь ты сам давеча был свидетелем, просто сиял. А что фокусы-то эти иногда
отмачивает, так на это нечего смотреть. Ну, с кем этого не случается?
– Помилуйте, дядюшка, напротив, с кем же это случается?
– Эх, наладил одно! Добродушия в тебе мало, Сережа; простить
не умеешь!..
– Ну, хорошо, дядюшка, хорошо! Оставим это. Скажите, видели
вы Настасью Евграфовну?
– Эх, брат, о ней-то все дело шло. Вот что, Сережа, и,
во-первых, самое важное: мы все решили его завтра непременно поздравить с днем
рождения, Фому-то, потому что завтра действительно его рождение. Сашурка добрая
девочка, но она ошибается; так-таки и пойдем всем кагалом, еще перед обедней,
пораньше. Илюша ему стихи произнесет, так что ему как будто маслом по сердцу-то,
– словом, польстит. Ах, кабы и ты его, Сережа, вместе с нами, тут же поздравил!
Он, может быть, совершенно простил бы тебя. Как бы хорошо было, если б вы
помирились! Забудь, брат, обиду, Сережа, ведь ты и сам его обидел …
Наидостойнейший человек!
– Дядюшка! дядюшка! – вскричал я, теряя последнее терпение,
– я с вами о деле хочу говорить, а вы … Да знаете ли вы, повторяю опять, знаете
ли вы, что делается с Настасьей Евграфовной?
– Как же, братец, что ты! чего ты кричишь? Из-за нее-то и
поднялась давеча вся эта история. Она, впрочем, и не давеча поднялась, она
давно поднялась. Я тебе только не хотел говорить об этом заранее, чтоб тебя не
пугать, потому что они ее просто выгнать хотели, ну и от меня требовали, чтоб я
ее отослал. Можешь представить себе мое положение… Ну, да слава богу! теперь
все это уладилось. Они, видишь ли, – уж признаюсь тебе во всем,
– думали, что я сам в нее влюблен и жениться хочу; словом,
стремлюсь к погибели, потому что действительно это было бы стремлением к
погибели: они это мне там объяснили… так вот, чтоб спасти меня, и решились было
ее изгнать. Все это маменька, а пуще всех Анна Ниловна. Фома покамест молчит.
Но теперь я их всех разуверил и, признаюсь тебе, уже объявил, что ты формальный
жених Настеньки, что и затем и приехал. Ну, это их отчасти успокоило, и теперь
она остается, хоть не совсем, так, еще только для пробы, но все-таки остается.
Даже и ты поднялся в общем мнении, когда я объявил, что сватаешься. По крайней
мере, маменька как будто успокоилась. Анна Ниловна одна все еще ворчит! Уж и не
знаю, что выдумать, чтоб ей угодить. И чего это ей хочется, право, этой Анне Ниловне?
