– Дядюшка, в каком вы заблуждении, дядюшка! Да знаете ли,
что Настасья Евграфовна завтра же едет отсюда, если уж теперь не уехала? Знаете
ли, что отец нарочно и приехал сегодня с тем, чтоб ее увезти? что уж это совсем
решено, что она сама лично объявила мне сегодня об этом и в заключение велела
вам кланяться, – знаете ли вы это, иль нет?
Дядя, как был, так и остался передо мной с разинутым ртом.
Мне показалось, что он вздрогнул, и стон вырвался из груди его.
Не теряя ни минуты, я поспешил рассказать ему весь мой
разговор с Настенькой, мое сватовство, ее решительный отказ, ее гнев на дядю за
то, что он смел меня вызывать письмом; объяснил, что она надеется его спасти
своим отъездом от брака с Татьяной Ивановной, – словом, не скрыл ничего; даже
нарочно преувеличил все, что было неприятного в этих известиях. Я хотел
поразить дядю, чтоб допытаться от него решительных мер, – и действительно
поразил. Он вскрикнул и схватил себя за голову.
– Где она, не знаешь ли? где она теперь? – проговорил он
наконец, побледнев от испуга. – А я-то, дурак, шел сюда совсем уж спокойный,
думал все уж уладилось, – прибавил он в отчаянии.
– Не знаю, где теперь, только давеча, как начались эти
крики, она пошла к вам: она хотела все это выразить вслух, при всех. Вероятно,
ее не допустили.
– Еще бы допустили! что б она там наделала! Ах, горячая,
гордая головка! И куда она пойдет, куда? куда? А ты-то, ты-то хорош! Да почему
ж она тебе отказала? Вздор! Ты должен был понравиться. Почему ж ты ей не
понравился? Да отвечай же, ради бога, чего ж ты стоишь?
– Помилосердствуйте, дядюшка! да разве можно задавать такие
вопросы?
– Но ведь невозможно ж и это! Ты должен, должен на ней
жениться. Зачем же я тебя и тревожил из Петербурга? Ты должен составить ее
счастье! Теперь ее гонят отсюда, а тогда она твоя жена, моя родная племянница,
– не прогонят. А то куда она пойдет? что с ней будет? В гувернантки? Но ведь
это только бессмысленный вздор, в гувернантки-то! Ведь пока место найдет, чем
дома жить? У старика их девятеро на плечах; сами голодом сидят. Ведь она ни
гроша не возьмет от меня, если выйдет через эти пакостные наговоры, и она, и
отец. Да и каково таким образом выйти – ужас! Здесь уж будет скандал – я знаю.
А жалованье ее уж давно вперед забрано на семейные нужды: ведь она их питает. Ну,
положим, я рекомендую ее в гувернантки, найду такую честную и благородную
фамилью… да ведь черта с два! где их возьмешь, благородных-то, настоящих-то
благородных людей? Ну, положим, и есть, положим, и много даже, что бога
гневить! но, друг мой, ведь опасно: можно ли положиться на людей? к тому же
бедный человек подозрителен; ему так и кажется, что его заставляют платить за
хлеб и за ласку унижениями! Они оскорбят ее; она гордая, и тогда… да уж что
тогда? А что если ко всему этому какой-нибудь мерзавец-обольститель
подвернется?.. Она плюнет на него, – я знаю, что плюнет, – но ведь он ее
все-таки оскорбит, мерзавец! все-таки на нее может пасть бесславие, тень,
подозрение, и тогда… Голова трещит на плечах! Ах ты, боже мой!
– Дядюшка! простите меня за один вопрос, – сказал я
торжественно, – не сердитесь на меня, поймите, что ответ на этот вопрос может
многое разрешить; я даже отчасти вправе требовать от вас ответа, дядюшка!
– Что, что такое? Какой вопрос?
– Скажите, как перед богом, откровенно и прямо: не чувствуете
ли вы, что вы сами немного влюблены в Настасью Евграфовну и желали бы на ней
жениться? Подумайте: ведь из-за этого-то ее здесь и гонят.
Дядя сделал самый энергичный жест самого судорожного
нетерпения.
– Я? влюблен? в нее? Да они все белены объелись или
сговорились против меня. Да для чего ж я тебя-то выписывал, как не для того,
чтоб доказать им всем, что они белены объелись? Да для чего же я тебя-то к ней
сватаю? Я? влюблен? в нее? Рехнулись они все, да и только!
– А если так, дядюшка, то позвольте уж мне все высказать.
Объявляю вам торжественно, что я решительно ничего не нахожу дурного в этом
предположении. Напротив, вы бы ей счастье сделали, если уж так ее любите, и
– дай бог этого! дай вам бог любовь и совет!
– Но, помилуй, что ты говоришь! – вскричал дядя почти с
ужасом. – Удивляюсь, как ты можешь это говорить хладнокровно… и… вообще ты,
брат, все куда-то торопишься, – я замечаю в тебе эту черту! Ну, не бессмысленно
ли, что ты сказал? Как, скажи, я женюсь на ней, когда я смотрю на нее как на
дочь, а не иначе? Да мне даже стыдно было бы на нее смотреть иначе, даже
грешно! Даже Фома это мне объяснил именно в таких выражениях. У меня отеческой
любовью к ней сердце горит, а ты тут с супружеством! Она, пожалуй, из благодарности
и не отказала бы, да ведь она презирать меня потом будет за то, что ее
благодарностью воспользовался. Я загублю ее, привязанность ее потеряю! Да я бы
душу мою ей отдал, деточка она моя! Все равно как Сашу люблю, даже больше,
признаюсь тебе. Саша мне дочь по праву, по закону, а эту я любовью моею себе
дочерью сделал. Я ее из бедности взял, воспитал. Ее Катя, мой ангел покойный,
любила; она мне ее как дочь завещала. Я образование ей дал: и по-французски
говорить, и на фортепьяно, и книги, и все… Улыбочка какая у ней! заметил ты,
Сережа? как будто смеется над тобой, а меж тем вовсе не смеется, а, напротив,
любит… Я вот и думал, что ты приедешь, сделаешь предложение; они и уверятся,
что я не имею видов на нее, и перестанут все эти пакости распускать. Она и
осталась бы тогда с нами в тишине, в покое, и как бы мы тогда были счастливы!
Вы оба дети мои, почти оба сиротки, оба на моем попечении выросли… я бы вас так
любил, так любил! жизнь бы вам отдал, не расстался бы с вами; всюду за вами!
Ах, как бы мы могли быть счастливы! И зачем это люди все злятся, все сердятся,
ненавидят друг друга? Так бы, так бы взял да и растолковал бы им все! Так бы и
выложил перед ними всю сердечную правду! Ах ты, боже мой!
– Да, дядюшка, да, это все так, а только она вот отказала
мне…
– Отказала! Гм!.. А знаешь, я как будто предчувствовал, что
она откажет тебе, – сказал он в задумчивости. – Но нет! – вскрикнул он, – я не
верю! это невозможно! Но ведь в таком случае все расстроится! Да ты, верно,
как-нибудь неосторожно с ней начал, оскорбил еще, может быть; пожалуй, еще
комплименты пустился отмачивать… Расскажи мне еще раз, как это было, Сергей!
Я повторил еще раз все в совершенной подробности. Когда
дошло до того, что Настенька удалением своим надеялась спасти дядю от Татьяны
Ивановны, тот горько улыбнулся.
– Спасти! – сказал он, – спасти до завтрашнего утра!
– Но вы не хотите сказать, дядюшка, что женитесь на Татьяне
Ивановне? – вскричал я в испуге.
– А чем же я и купил, чтоб Настю не выгнали завтра? Завтра
же делаю предложение; формально обещался.
– И вы решились, дядюшка?
– Что ж делать, братец, что ж делать! Это раздирает мне
сердце, но я решился. Завтра предложение; свадьбу положили сыграть тихо,
по-домашнему; оно, брат, и лучше по-домашнему-то. Ты, пожалуй, шафером. Я уж
намекнул о тебе, так они до времени никак тебя не прогонят. Что ж делать,
братец? Они говорят: «для детей богатство!» Конечно, для детей чего не
сделаешь? Вверх ногами вертеться пойдешь, тем более что в сущности оно,
пожалуй, и справедливо. Ведь должен же я хоть что-нибудь сделать для семейства.
Не все же тунеядцем сидеть!
