Часть Вторая
и Последняя
I
Погоня
Я спал, крепко без снов. Вдруг я почувствовал, что на мои
ноги налегла десятипудовая тяжесть. Я вскрикнул и проснулся. Был уже день; в
окна ярко заглядывало солнце. На кровати моей, или, лучше сказать, на моих
ногах, сидел господин Бахчеев.
Сомневаться было невозможно: это был он. Высвободив кое-как
ноги, я приподнялся на постели и смотрел на него с тупым недоумением едва
проснувшегося человека.
– Он еще и смотрит! – вскричал толстяк. – Да ты что на меня
уставился? Вставай, батюшка, вставай! полчаса бужу; продирай глаза-то!
– Да что случилось? который час?
– Час, батюшка, еще ранний, а Февронья-то наша и свету не
дождалась, улепетнула. Вставай, в погоню едем!
– Какая Февронья?
– Да наша-то, блаженная-то! улепетнула! еще до свету
улепетнула! Я к вам, батюшка, на минутку, только вас разбудить, да вот и возись
с тобой два часа! Вставайте, батюшка, вас и дядюшка ждет. Дождались праздника!
– прибавил он с каким-то злорадным раздражением в голосе.
– Да про кого и про что вы говорите? – сказал я с
нетерпением, начиная, впрочем, догадываться. – Уж не Татьяна ль Ивановна?
– А как же? она и есть! Я говорил, предрекал – не хотели
слушать! Вот она тебя и поздравила теперь с праздником! На амуре помешана, а
амур-то у нее крепко в голове засел! Тьфу! А тот-то, тот-то каков? с
бороденкой-то?
– Неужели с Мизинчиковым?
– Тьфу ты пропасть! Да ты, батюшка, протри глаза-то,
отрезвись хоть маленько, хоть для великого божьего праздника! Знать, тебя еще
за ужином вчера укачало, коли теперь еще бродит! С каким Мизинчиковым? С
Обноскиным, а не с Мизинчиковым. А Иван Иваныч Мизинчиков человек благонравный
и теперь с нами же в погоню сбирается.
– Что вы говорите? – вскричал я, даже привскакнув на
постели, – неужели с Обноскиным?
– Тьфу ты, досадный человек! – отвечал толстяк, вскакивая с
места, – я к нему как к образованному человеку пришел оказию сообщить, а он еще
сомневается! Ну, батюшка, если хочешь с нами, так вставай, напяливай свои
штанишки, а мне нечего с тобой языком стучать: и без того золотое время с тобой
потерял!
И он вышел в чрезвычайном негодовании.
Пораженный известием, я вскочил с кровати, поспешно оделся и
сбежал вниз. Думая отыскать дядю в доме, где, казалось, все еще спали и ничего
не знали о происшедшем, я осторожно поднялся на парадное крыльцо и в сенях
встретил Настеньку. Одета она была наскоро, в каком-то утреннем пеньюаре иль
шлафроке. Волосы ее были в беспорядке: видно было, что она только что вскочила
с постели и как будто поджидала кого-то в сенях.
– Скажите, правда ли, что Татьяна Ивановна уехала с
Обноскиным? – торопливо спросила она прерывавшимся голосом, бледная и
испуганная.
– Говорят, что правда. Я ищу дядюшку; мы хотим в погоню.
– О! привезите ее скорее! Она погибнет, если вы ее не
воротите.
– Но где же дядюшка?
– Верно, там, у конюшен; там коляску закладывают. Я его
здесь поджидала. Послушайте, скажите ему от меня, что я непременно хочу ехать
сегодня же; я совсем решилась. Отец возьмет меня; я еду сейчас, если можно
будет. Все погибло теперь! все потеряно!
Говоря это, она сама глядела на меня как потерянная и вдруг
залилась слезами. С ней, кажется, начиналась истерика.
– Успокойтесь! – умолял я ее, – ведь это все к лучшему – вы
увидите… Что с вами, Настасья Евграфовна?
– Я… я не знаю… что со мною, – говорила она, задыхаясь и
бессознательно сжимая мои руки. – Скажите ему…
В эту минуту за дверью направо раздался какой-то шум.
Она бросила мою руку и, испуганная, не договорив, убежала
вверх по лестнице.
Я нашел всю компанию, то есть дядю, Бахчеева и Мизинчикова,
на заднем дворе, у конюшен. В коляску Бахчеева впрягали свежих лошадей. Все
было готово к отъезду: ждали только меня.
– Вот и он! – закричал дядя при моем появлении. – Слышал,
брат? – прибавил он с каким-то странным выражением в лице.
Испуг, растерянность и вместе с тем как будто надежда
выражалась в его взглядах, голосе и движениях. Он сознавал, что в судьбе его
совершился капитальный переворот.
Тотчас же посвятили меня во все подробности. Господин
Бахчеев, проведя самую скверную ночь, на рассвете выехал из своего дома, чтоб
поспеть к ранней обедне в монастырь, находящийся верстах в пяти от его деревни.
На самом повороте с большой дороги в обитель он вдруг увидел тарантас,
мчавшийся во всю прыть, а в тарантасе Татьяну Ивановну и Обноскина. Татьяна
Ивановна, заплаканная и как будто испуганная, вскрикнула и протянула к
господину Бахчееву руки, как будто умоляя его о защите, – так по крайней мере
выходило из его рассказа. «А тот-то, подлец, с бороденкой-то, – прибавил он, –
ни жив ни мертв сидит, спрятался; да только врешь, брат, не спрячешься!» Долго
не думая, Степан Алексеевич поворотил опять на дорогу и прискакал в
Степанчиково, разбудил дядю, Мизинчикова, наконец, и меня. Решили тотчас же
пуститься в погоню.
– Обноскин-то, Обноскин-то… – говорил дядя, пристально
смотря на меня, как будто желая сказать мне вместе с тем и что-то другое, – кто
бы мог ожидать!
– От этого низкого человека всегда можно было ожидать всякой
пакости! – вскричал Мизинчиков с самым энергическим негодованием и тотчас же
отвернулся, избегая моего взгляда.
– Что ж мы, едем иль нет? Али до ночи будем стоять да сказки
рассказывать? – прервал господин Бахчеев, влезая в коляску.
– Едем, едем! – подхватил дядя.
– Все к лучшему, дядюшка, – шепнул я ему. – Видите, как все
это теперь отлично уладилось?
– Полно, брат, не греши… Ах, друг мой! они теперь просто
выгонят ее, в наказанье, что не удалось, – понимаешь? Ужас, сколько я
предчувствую!
– Да что ж, Егор Ильич, шептаться аль ехать? – вскричал в
другой раз господин Бахчеев. – Аль уж отложить лошадок да закуску подать, – как
вы думаете: не выпить ли водочки?
Слова эти были произнесены с таким яростным сарказмом, что
не было никакой возможности не удовлетворить тотчас же господина Бахчеева. Все
немедленно сели в коляску, и лошади поскакали.
Некоторое время мы все молчали. Дядя значительно посматривал
на меня, но говорить со мной при всех не хотел. Он часто задумывался; потом,
как будто пробуждаясь, вздрагивал и в волнении осматривался кругом. Мизинчиков
был, по-видимому, спокоен, курил сигару и смотрел с достоинством несправедливо
обиженного человека. Зато Бахчеев горячился за всех. Он ворчал себе под нос,
глядел на всех и на все с решительным негодованием, краснел, пыхтел,
беспрерывно плевал на сторону и никак не мог успокоиться.
