Был час десятый, когда мы приехали в Мишино. Это была
бедная, маленькая деревенька, верстах в трех от большой дороги и стоявшая в
какой-то яме. Шесть или семь крестьянских изб, закоптелых, покривившихся набок
и едва прикрытых почерневшею соломою, как-то грустно и неприветливо смотрели на
проезжего. Ни садика, ни кустика не было кругом на четверть версты. Только одна
старая ракита свесилась и дремала над зеленоватой лужей, называвшейся прудом.
Такое новоселье, вероятно, не могло произвесть отрадного впечатления на Татьяну
Ивановну. Барская усадьба состояла из нового, длинного и узкого сруба, с шестью
окнами в ряд и крытого на скорую руку соломой. Чиновник-помещик только что начинал
хозяйничать. Даже двор еще не был огорожен забором, и только с одной стороны
начинался новый плетень, с которого еще не успели осыпаться высохшие ореховые
листья. У плетня стоял тарантас Обноскина. Мы упали на виноватых как снег на
голову. Из раскрытого окна слышались крики и плач.
Встретившийся нам в сенях босоногий мальчик ударился от нас
бежать сломя голову. В первой же комнате, на ситцевом, длинном «турецком»
диване, без спинки, восседала заплаканная Татьяна Ивановна. Увидев нас, она
взвизгнула и закрылась ручками. Возле нее стоял Обноскин, испуганный и
сконфуженный до жалости. Он до того потерялся, что бросился пожимать нам руки,
как будто обрадовавшись нашему приезду. Из-за приотворенной в другую комнату
двери выглядывало чье-то дамское платье: кто-то подслушивал и подглядывал в
незаметную для нас щелочку. Хозяева не являлись: казалось, их в доме не было;
все куда-то попрятались.
– Вот она, путешественница! еще и ручками закрывается! –
вскричал господин Бахчеев, вваливаясь за нами в комнату.
– Остановите ваш восторг, Степан Алексеич! Это наконец
неприлично. Имеет право теперь говорить один только Егор Ильич, а мы здесь
совершенно посторонние, – резко заметил Мизинчиков.
Дядя, бросив строгий взгляд на господина Бахчеева и как
будто совсем не замечая Обноскина, бросившегося к нему с рукопожатиями, подошел
к Татьяне Ивановне, все еще закрывавшейся ручками, и самым мягким голосом, с
самым непритворным участием сказал ей:
– Татьяна Ивановна! мы все так любим и уважаем вас, что сами
приехали узнать о ваших намерениях. Угодно вам будет ехать с нами в
Степанчиково? Илюша именинник. Маменька вас ждет с нетерпением, а Сашурка с
Настей уж, верно, проплакали о вас целое утро …
Татьяна Ивановна робко приподняла голову, посмотрела на него
сквозь пальцы и вдруг залившись слезами, бросилась к нему на шею.
– Ах, увезите, увезите меня отсюда скорее! – говорила она
рыдая, – скорее, как можно скорее!
– Расскакалась да и сбрендила! – прошипел Бахчеев,
подталкивая меня рукою.
– Значит, все кончено, – сказал дядя, сухо обращаясь к
Обноскину и почти не глядя на него. – Татьяна Ивановна, пожалуйте вашу руку.
Едем!
За дверьми послышался шорох; дверь скрипнула и приотворилась
еще более.
– Однако ж, если судить с другой точки зрения, – заметил
Обноскин с беспокойством, поглядывая на приотворенную дверь, – то посудите
сами, Егор Ильич … ваш поступок в моем доме … и, наконец, я вам кланяюсь, а вы
даже не хотели мне и поклониться, Егор Ильич …
– Ваш поступок в моем доме, сударь, был скверный поступок, –
отвечал дядя, строго взглянув на Обноскина, – а это и дом-то не ваш. Вы
слышали: Татьяна Ивановна не хочет оставаться здесь ни минуты. Чего же вам
более? Ни слова – слышите, ни слова больше, прошу вас! Я чрезвычайно желаю
избежать дальнейших объяснений, да и вам это будет выгоднее.
Но тут Обноскин до того упал духом, что наговорил самой
неожиданной дряни.
– Не презирайте меня, Егор Ильич, – начал он полушепотом,
чуть не плача от стыда и поминутно оглядываясь на дверь, вероятно из боязни,
чтоб там не услышали, – это все не я, а маменька. Я не из интереса это сделал,
Егор Ильич; я только так это сделал; я, конечно, и для интереса это сделал,
Егор Ильич… но я с благородной целью это сделал, Егор Ильич: я бы употребил с
пользою капитал-с… я бы помогал бедным. Я хотел тоже способствовать движению
современного просвещения и мечтал даже учредить стипендию в университете… Вот
какой оборот я хотел дать моему богатству, Егор Ильич; а не то, чтоб
что-нибудь, Егор Ильич…
Всем нам вдруг сделалось чрезвычайно совестно. Даже
Мизинчиков покраснел и отвернулся, а дядя так сконфузился, что уж не знал, что
и сказать.
– Ну, ну, полно, полно! – проговорил он наконец. –
Успокойся, Павел Семеныч. Что ж делать! Со всяким случается… Если хочешь,
приезжай, брат, обедать… а я рад, рад…
Но не так поступил господин Бахчеев.
– Стипендию учредить! – заревел он с яростью, – таковский
чтоб учредил! Небось сам рад сорвать со всякого встречного… Штанишек нет, а
туда же, в стипендию какую-то лезет! Ах ты лоскутник, лоскутник! Вот тебе и
покорил нежное сердце! А где ж она, родительница-то? али спряталась? Не я буду,
если не сидит где-нибудь там, за ширмами, али под кровать со страха залезла…
– Степан, Степан!.. – закричал дядя.
Обноскин вспыхнул и готовился было протестовать; но прежде
чем он успел раскрыть рот, дверь отворилась и сама Анфиса Петровна,
раздраженная, с сверкавшими глазами, покрасневшая от злости, влетела в комнату.
– Это что? – закричала она, – что это здесь происходит? Вы,
Егор Ильич, врываетесь в благородный дом с своей ватагой, пугаете дам,
распоряжаетесь!.. Да на что это похоже? Я еще не выжила из ума, слава богу,
Егор Ильич! А ты, пентюх! – продолжала она вопить, набрасываясь на сына, – ты
уж и нюни распустил перед ними! Твоей матери делают оскорбление в ее же доме, А
ты рот разинул! Какой ты порядочный молодой человек после этого? Ты тряпка, а
не молодой человек после этого!
Ни вчерашнего нежничанья, ни модничанья, ни даже лорнетки –
ничего этого не было теперь у Анфисы Петровны. Это была настоящая фурия, фурия
без маски.
Дядя, едва только увидел ее, поспешил схватить под руку
Татьяну Ивановну и бросился было из комнаты; но Анфиса Петровна тотчас же
перегородила ему дорогу.
– Вы так не выйдете, Егор Ильич! – затрещала она снова. – По
какому праву вы уводите силой Татьяну Ивановну? Вам досадно, что она избежала
ваших гнусных сетей, которыми вы опутали ее вместе с вашей маменькой и с
дураком Фомою Фомичом! Вам хотелось бы самому жениться из гнусного интереса.
Извините-с, здесь благороднее думают! Татьяна Ивановна, видя, что против нее у
вас замышляют, что ее губят, сама вверилась Павлуше. Она сама просила его, так
сказать, спасти ее от ваших сетей; она принуждена была бежать от вас ночью –
вот как-с! вот вы до чего ее довели! Так ли, Татьяна Ивановна? А если так, то
как смеете вы врываться целой шайкой в благородный дворянский дом и силою
увозить благородную девицу, несмотря на ее крики и слезы? Я не позволю! не
позволю! Я не сошла с ума! .. Татьяна Ивановна останется, потому что так хочет!
Пойдемте, Татьяна Ивановна, нечего их слушать: это враги ваши, а не друзья! Не
робейте, пойдемте! Я их тотчас же выпровожу!..
