Нас дожидались. Фома Фомич сидел в покойном кресле, в
каком-то длинном, до пят, сюртуке, но все-таки без галстуха. Был он
действительно молчалив и задумчив. Когда мы вошли, он слегка поднял брови и
пытливо взглянул на меня. Я поклонился; он отвечал мне легким поклоном, впрочем
довольно вежливым. Бабушка, видя, что Фома Фомич обошелся со мной благосклонно,
с улыбкою закивала мне головою. Бедная, и не ожидала поутру, что ее не'щечко
так покойно примет известие о «пассаже» с Татьяной Ивановной, и потому теперь
чрезвычайно развеселилась, хотя утром с ней действительно происходили корчи и
обмороки. За стулом ее, по обыкновению, стояла девица Перепелицына, сложив губы
в ниточку, кисло и злобно улыбаясь и потирая свои костлявые руки одну о другую.
Возле генеральши помещались две постоянно безмолвные старухи-приживалки, из
благородных. Была еще какая-то забредшая утром монашенка и одна
соседка-помещица, пожилая и тоже без речей, заехавшая от обедни поздравить
матушку-генеральшу с праздником. Тетушка Прасковья Ильинична уничтожалась
где-то в уголку, с беспокойством смотря на Фому Фомича и на маменьку. Дядя
сидел в кресле, и необыкновенная радость сияла в глазах его. Перед ним стоял
Илюша в праздничной красной рубашечке, с завитыми кудряшками, хорошенький, как
ангелочек. Саша и Настенька тихонько от всех выучили его каким-то стихам, чтоб
обрадовать отца в такой день успехами в науках. Дядя чуть не плакал от
удовольствия: неожиданная кротость Фомы, веселость генеральши, именины Илюши,
стихи – все это привело его в настоящий восторг, и он торжественно просил
послать за мной, чтоб и я тоже поскорее разделил всеобщее счастье и прослушал
стихи. Саша и Настенька, вошедшая почти вслед за нами, стояли около Илюши. Саша
поминутно смеялась и в эту минуту была счастлива как дитя. Настенька, глядя на
нее, тоже начала улыбаться, хоть и вошла, за минуту назад, бледная и унылая.
Она одна встретила и успокоила Татьяну Ивановну, воротившуюся из путешествия, и
до сих пор просидела у ней наверху. Резвый Илюша как будто тоже не мог
удержаться от смеха, смотря на своих учительниц. Казалось, они все трое
приготовили какую-то пресмешную шутку, которую теперь и хотели разыграть… Я и
забыл про Бахчеева. Он сидел поодаль, на стуле, все еще сердитый и красный,
молчал, дулся, сморкался и вообще играл довольно мрачную роль на семейном
празднике. Возле него семенил Ежевикин; впрочем, он семенил и везде, целовал
ручки у генеральши и у приезжей гостьи, нашептывал что-то девице Перепелицыной,
ухаживал за Фомой Фомичем, – словом, поспевал везде. Он тоже с великим
сочувствием ожидал Илюшиных стихов и при входе моем бросился ко мне с
поклонами, в знак величайшего уважения и преданности. Вовсе не видно было, что
он приехал сюда защитить дочь и взять ее совсем из Степанчикова.
– Вот и он! – радостно вскричал дядя, увидев меня. – Илюша,
брат, стихи приготовил – вот неожиданность, настоящий сюрприз! Я, брат, поражен
и нарочно за тобой послал и стихи остановил до прихода… Садись-ка возле!
Послушаем. Фома Фомич, да ты уж признайся, братец, ведь уж, верно, ты их всех
надоумил, чтоб меня, старика, обрадовать? Присягну, что так!
Если уж дядя говорил в комнате Фомы таким тоном и голосом,
то, казалось бы, все обстояло благополучно. Но в том-то и беда, что дядя
неспособен был угадать по лицу, как выразился Мизинчиков; а взглянув на Фому, я
как-то невольно согласился, что Мизинчиков прав и что надо было чего-нибудь
ожидать…
– Не беспокойтесь обо мне, полковник, – отвечал Фома слабым
голосом, голосом человека, прощающего врагам своим. – Сюрприз я, конечно,
хвалю: это изображает чувствительность и благонравие ваших детей. Стихи тоже
полезны, даже для произношения… Но я не стихами был занят это утро, Егор Ильич:
я молился… вы это знаете… Впрочем, готов выслушать и стихи.
Между тем я поздравил Илюшу и поцеловал его.
– Именно, Фома, извини! Я забыл… хоть и уверен в твоей
дружбе, Фома! Да поцелуй его еще раз, Сережа! Смотри, какой мальчуган! Ну,
начинай, Илюшка! Про что это? Верно, какая-нибудь ода торжественная, из
Ломоносова что-нибудь?
И дядя приосанился. Он едва сидел на месте от нетерпения и
радости.
– Нет, папочка, не из Ломоносова, – сказала Сашенька, едва
подавляя свой смех, – а так как вы были военный и воевали с неприятелями, то
Илюша и выучил стихи про военное… Осаду Памбы, папочка.
– Осада Памбы? а! не помню… Что это за Памба, ты знаешь,
Сережа? Верно, что-нибудь героическое.
И дядя приосанился в другой раз.
– Говори, Илюша! – скомандовала Сашенька.
Девять лет, как Педро Го'мец… – начал Илюша маленьким,
ровным и ясным голосом, без запятых и без точек, как обыкновенно сказывают
маленькие дети заученные стихи, –
Девять лет, как Педро Го'мец Осаждает замок Памбу, Молоком
одним питаясь, И все войско дона Педра, Девять тысяч кастильянцев, Все по
данному обету Ниже хлеба не снедают, Пьют одно лишь молоко.
– Как! что? Что это за молоко? – вскричал дядя, смотря на
меня в изумлении.
– Читай дальше, Илюша, – вскричала Сашенька.
Всякий день дон Педро Гомец О своем бессилье плачет
Закрываясь епанчою. Настает уж год десятый; Злые мавры торжествуют; А от войска
дона Педра Всего-навсего осталось Девятнадцать человек…
– Да это галиматья! – вскричал дядя с беспокойством, – ведь
это невозможное ж дело! Девятнадцать человек от всего войска осталось, когда
прежде был, даже и весьма значительный, корпус! Что ж это, братец, такое?
Но тут Саша не выдержала и залилась самым откровенным и
детским смехом; и хоть смешного было вовсе немного, но не было возможности,
глядя на нее, тоже не засмеяться.
– Это, папочка, шуточные стихи, – вскричала она, ужасно
радуясь своей детской затее, – это уж нарочно так, сам сочинитель сочинил, чтоб
всем смешно было, папочка.
– А! шуточные! – вскричал дядя с просиявшим лицом, –
комические то есть! То-то я смотрю … Именно, именно, шуточные! И пресмешно,
чрезвычайно смешно: на молоке всю армию поморил, по обету какому-то! Очень надо
было давать такие обеты! Очень остроумно – не правда ль, Фома? Это, видите,
маменька, такие комические стихи, которые иногда пишут сочинители, – не правда
ли, Сергей, ведь пишут? Чрезвычайно смешно! Ну, ну, Илюша, что ж дальше?
Девятнадцать человек! Их собрал дон Педро Го'мец И сказал
им: «Девятнадцать! Разовьем свои знамена, В трубы громкие взыграем И, ударивши
в литавры, Прочь от Памбы мы отступим! Хоть мы крепости не взяли, Но поклясться
можем смело Перед совестью и честью, Не нарушили ни разу Нами данного обета:
Целых девять лет не ели, Ничего не ели ровно, Кроме только молока!
– Экой фофан! чем утешается, – прервал опять дядя, – что
девять лет молоко пил!.. Да какая ж тут добродетель? Лучше бы по целому барану
ел, да людей не морил! Прекрасно, превосходно! Вижу, вижу теперь: это сатира,
или… как это там называется, аллегория, что ль? и, может быть, даже на
какого-нибудь иностранного полководца, – прибавил дядя, обращаясь ко мне,
значительно сдвинув брови и прищуриваясь, – а? как ты думаешь? Но только,
разумеется, невинная, благородная сатира, никого не обижающая! Прекрасно! прекрасно!
и, главное, благородно! Ну, Илюша, продолжай! Ах вы, шалуньи, шалуньи! –
прибавил он, с чувством смотря на Сашу и украдкой на Настеньку, которая
краснела и улыбалась.
