Испуг и изумление оковали всех слушателей.
– Фома! Фома! да что это с тобою? Куда ты сбираешься? –
вскричал наконец дядя.
– Я сбираюсь покинуть ваш дом, полковник, – проговорил Фома
самым спокойным голосом. – Я решился идти куда глаза глядят и потому нанял на
свои деньги простую, мужичью телегу. На ней теперь лежит мой узелок; он не
велик: несколько любимых книг, две перемены белья – и только! Я беден, Егор
Ильич, но ни за что на свете не возьму теперь вашего золота, от которого я еще
и вчера отказался!..
– Но, ради бога, Фома? что ж это значит? – вскричал дядя,
побледнев как платок.
Генеральша взвизгнула и в отчаянии смотрела на Фому Фомича,
протянув к нему руки. Девица Перепелицына бросилась ее поддерживать. Приживалки
окаменели на своих местах. Господин Бахчеев тяжело поднялся со стула.
– Ну, началась история! – прошептал подле меня Мизинчиков.
В эту минуту послышались отдаленные раскаты грома:
начиналась гроза.
IV
Изгнание
– Вы, кажется, спрашиваете, полковник: «что это значит?» –
торжественно проговорил Фома, как бы наслаждаясь всеобщим смущением. –
Удивляюсь вопросу! Разъясните же мне, с своей стороны, каким образом вы в
состоянии смотреть теперь мне прямо в глаза? разъясните мне эту последнюю
психологическую задачу из человеческого бесстыдства, и тогда я уйду, по крайней
мере обогащенный новым познанием об испорченности человеческого рода.
Но дядя не в состоянии был отвечать: он смотрел на Фому
испуганный и уничтоженный, раскрыв рот, с выкатившимися глазами.
– Господи! какие страсти-с! – простонала девица
Перепелицына.
– Понимаете ли, полковник, – продолжал Фома, – что вы должны
отпустить меня теперь, просто и без расспросов? В вашем доме даже я, человек
пожилой и мыслящий, начинаю уже серьезно опасаться за чистоту моей
нравственности. Поверьте, что ни к чему не поведут расспросы, кроме вашего же
посрамления.
– Фома! Фома!.. – вскричал дядя, и холодный пот показался на
лбу его.
– И потому позвольте без объяснений сказать вам только
несколько прощальных и напутственных слов, последних слов моих в вашем, Егор
Ильич, доме. Дело сделано, и его не воротишь! Я надеюсь, что вы понимаете, про
какое дело я говорю. Но умоляю вас на коленях: если в сердце вашем осталось
хотя искра нравственности, обуздайте стремление страстей своих! И если
тлетворный яд еще не охватил всего здания, то, по возможности, потушите пожар!
– Фома! уверяю тебя, что ты в заблуждении! – вскричал дядя,
мало-помалу приходя в себя и с ужасом предчувствуя развязку.
– Умерьте страсти, – продолжал Фома тем же торжественным
тоном, как будто и не слыхав восклицания дяди, – побеждайте себя. «Если хочешь
победить весь мир – победи себя!» Вот мое всегдашнее правило. Вы помещик; вы
должны бы сиять, как бриллиант, в своих поместьях, и какой же гнусный пример
необузданности подаете вы здесь своим низшим! Я молился за вас целые ночи и
трепетал, стараясь отыскать ваше счастье. Я не нашел его, ибо счастье
заключается в добродетели…
– Но это невозможно же, Фома! – снова прервал его дядя, – ты
не так понял и не то совсем говоришь…
– Итак, вспомните, что вы помещик, – продолжал Фома, опять
не слыхав восклицания дяди. – Не думайте, чтоб отдых и сладострастие были
предназначением помещичьего звания. Пагубная мысль! Не отдых, а забота, и
забота перед богом, царем и отечеством! Трудиться, трудиться обязан помещик, и
трудиться, как последний из крестьян его!
– Что ж, я пахать за мужика, что ли, стану? – проворчал
Бахчеев, – ведь и я помещик…
– К вам теперь обращаюсь, домашние, – продолжал Фома, –
обращаясь к Гавриле и Фалалею, появившемуся у дверей, – любите господ ваших и
исполняйте волю их подобострастно и с кротостью. За это возлюбят вас и господа
ваши. А вы, полковник, будьте к ним справедливы и сострадательны. Тот же
человек – образ божий, так сказать, малолетний, врученный вам, как дитя, царем
и отечеством. Велик долг, но велика и заслуга ваша!
– Фома Фомич! голубчик! что ты это задумал? – в отчаянии
прокричала генеральша, готовая упасть в обморок от ужаса.
– Ну, довольно, кажется? – закричал Фома, не обращая
внимания даже и на генеральшу. – Теперь о подробностях; положим, они мелки, но
необходимы, Егор Ильич! В Харинской пустоши у вас до сих пор сено не скошено.
Не опоздайте: скосите и скосите скорей. Таков совет мой…
– Но, Фома…
– Вы хотели, – я знаю это, рубить зыряновский участок лесу;
не рубите – другой совет мой. Сохраните леса: ибо леса сохраняют влажность на
поверхности земли… Жаль, что вы слишком поздно посеяли яровое; удивительно, как
поздно сеяли вы яровое!..
– Но, Фома…
– Но, однако ж, довольно! Всего не передашь, да и не время!
Я пришлю к вам наставление письменное, в особой тетрадке. Ну, прощайте,
прощайте все. Бог с вами, и да благословит вас господь! Благословляю и тебя,
дитя мое, – продолжал он, обращаясь к Илюше, – и да сохранит тебя бог от
тлетворного яда будущих страстей твоих! Благословляю и тебя, Фалалей; забудь
комаринского!.. И вас, и всех… Помните Фому… Ну, пойдем, Гаврила! Посади меня,
старичок.
И Фома направился к дверям. Генеральша взвизгнула и
бросилась за ним.
– Нет, Фома! я не пущу тебя так! – вскричал дядя и, догнав
его, схватил его за руку.
– Значит, вы хотите действовать насилием? – надменно спросил
Фома.
– Да, Фома… и насилием! – отвечал дядя, дрожа от волнения. –
Ты слишком много сказал и должен разъяснить! Ты не так прочел мое письмо,
Фома!..
– Ваше письмо! – взвизгнул Фома, мгновенно воспламеняясь,
как будто именно ждал этой минуты для взрыва, – ваше письмо! Вот оно, ваше
письмо! вот оно! Я рву это письмо, я плюю на это письмо! я топчу ногами своими
ваше письмо и исполняю тем священнейший долг человечества! Вот что я делаю,
если вы силой принуждаете меня к объяснениям! Видите! видите! видите!..
И клочки бумаги разлетелись по комнате.
– Повторяю, Фома, ты не понял! – кричал дядя, бледнея все более
и более, – я предлагаю руку, Фома, я ищу своего счастья…
– Руку! Вы обольстили эту девицу и надуваете меня, предлагая
ей руку; ибо я видел вас вчера с ней ночью в саду, под кустами!
Генеральша вскрикнула и в изнеможении упала в кресло.
Поднялась ужасная суматоха. Бедная Настенька сидела бледная, точно мертвая.
Испуганная Сашенька, обхватив Илюшу, дрожала как в лихорадке.
– Фома! – вскричал дядя в исступлении. Если ты
распространишь эту тайну, то ты сделаешь самый подлейший поступок в мире!
– Я распространю эту тайну, – визжал Фома, – и сделаю
наиблагороднейший из поступков! Я на то послан самим богом, чтоб изобличить
весь мир в его пакостях! Я готов взобраться на мужичью соломенную крышу и
кричать оттуда о вашем гнусном поступке всем окрестным помещикам и всем
проезжающим!.. Да, знайте все, все, что вчера, ночью, я застал его с этой
девицей, имеющей наиневиннейший вид, в саду, под кустами!..
