– Ах, какой срам-с! – пропищала девица Перепелицына.
– Фома! не губи себя! – кричал дядя, сжимая кулаки и сверкая
глазами.
– …А он, – визжал Фома, – он, испугавшись, что я его увидел,
осмелился завлекать меня лживым письмом, меня, честного и прямодушного, в
потворство своему преступлению – да, преступлению!.. ибо из наиневиннейшей
доселе девицы вы сделали…
– Еще одно оскорбительное для нее слово, и – я убью тебя,
Фома, клянусь тебе в этом!..
– Я говорю это слово, ибо из наиневиннейшей доселе девицы вы
успели сделать развратнейшую из девиц!
Едва только произнес Фома последнее слово, как дядя схватил
его за плечи, повернул, как соломинку, и с силою бросил его на стеклянную
дверь, ведшую из кабинета во двор дома. Удар был так силен, что притворенные
двери растворились настежь, и Фома, слетев кубарем по семи каменным ступенькам,
растянулся на дворе. Разбитые стекла с дребезгом разлетелись по ступеням
крыльца.
– Гаврила, подбери его! – вскричал дядя, бледный как
мертвец, – посади его на телегу, и чтоб через две минуты духу его не было в
Степанчикове!
Что бы не замышлял Фома Фомич, но уж, верно, не ожидал
подобной развязки.
Не берусь описывать то, что было в первые минуты после
такого пассажа. Раздирающий душу вопль генеральши, покатившейся в кресле;
столбняк девицы Перепелицыной перед неожиданным поступком до сих пор всегда
покорного дяди; ахи и охи приживалок; испуганная до обморока Настенька, около
которой увивался отец; обезумевшая от страха Сашенька; дядя, в невыразимом
волнении шагавший по комнате и дожидавшийся, когда очнется мать; наконец,
громкий плач Фалалея, оплакивавшего господ своих, – все это составляло картину
неизобразимую. Прибавлю еще, что в эту минуту разразилась сильная гроза; удары
грома слышались чаще и чаще, и крупный дождь застучал в окна.
– Вот-те и праздничек! – пробормотал господин Бахчеев,
нагнув голову и растопырив руки.
– Дело худо! – шепнул я ему, тоже вне себя от волнения, –
но, по крайней мере, прогнали Фомича и уж не воротят.
– Маменька! опомнились ли вы? легче ли вам? можете ли вы
наконец меня выслушать? – спросил дядя, остановясь перед креслом старухи.
Та подняла голову, сложила руки и с умоляющим видом смотрела
на сына, которого еще никогда в жизни не видала в таком гневе.
– Маменька! – продолжал он, – чаша переполнена, вы сами
видели. Не так хотел я изложить это дело, но час пробил, и откладывать нечего!
Вы слышали клевету, выслушайте же и оправдание. Маменька, я люблю эту
благороднейшую и возвышеннейшую девицу, люблю давно и не разлюблю никогда. Она
осчастливит детей моих и будет для вас самой почтительной дочерью, и потому
теперь, при вас, в присутствии родных и друзей моих, я торжественно повергаю
мою просьбу к стопам ее и умоляю ее сделать мне бесконечную честь, согласившись
быть моею женою!
Настенька вздрогнула, потом вся вспыхнула и вскочила с
кресла. Генеральша некоторое время смотрела на сына, как будто не понимая, что
такое он ей говорит, и вдруг с пронзительным воплем бросилась перед ним на
колени.
– Егорушка, голубчик ты мой, вороти Фому Фомича! – закричала
она, – сейчас вороти! не то я к вечеру же помру без него!
Дядя остолбенел, видя старуху мать, своевольную и капризную,
перед собой на коленях. Болезненное ощущение отразилось в лице его; наконец
опомнившись, бросился он подымать ее и усаживать опять в кресло.
– Вороти Фому Фомича, Егорушка! – продолжала вопить старуха,
– вороти его, голубчика! Жить без него не могу!
– Маменька! – горестно вскричал дядя, – или вы ничего не
слышали из того, что я вам сейчас говорил? Я не могу воротить Фому – поймите
это! не могу и не вправе, после его низкой и подлейшей клеветы на этого ангела
чести и добродетели. Понимаете ли вы, маменька, что я обязан, что честь моя
повелевает мне теперь восстановить добродетель! Вы слышали: я ищу руки этой
девицы и умоляю вас, чтоб вы благословили союз наш.
Генеральша опять сорвалась с своего места и бросилась на
колени перед Настенькой.
– Матушка моя! родная ты моя! – завизжала она, – не выходи
за него замуж! не выходи за него, а упроси его, матушка, чтоб воротил Фому
Фомича! Голубушка ты моя, Настасья Евграфовна! все тебе отдам, всем тебе пожертвую,
коли за него не выйдешь. Я еще не все, старуха, прожила, у меня еще остались
крохи после моего покойничка. Все твое, матушка, всем тебя одарю, да и Егорушка
тебя одарит, только не клади меня живую во гроб, упроси Фому Фомича воротить!..
И долго бы еще выла и завиралась старуха, если б
Перепелицына и все приживалки с визгами и стенаниями не бросились ее подымать,
негодуя, что она на коленях перед нанятой гувернанткой. Настенька едва устояла
на месте от испуга, а Перепелицына даже заплакала от злости.
– Смертью уморите вы маменьку-с, – кричала она дяде, –
смертью уморят-с! А вам, Настасья Евграфовна, не следовало бы ссорить
маменьку-с с ихним сыном-с; это и господь бог запрещает-с…
– Анна Ниловна, удержите язык! – вскричал дядя. – Я довольно
терпел!..
– Да и я довольно от вас натерпелась-с. Что вы сиротством
моим меня попрекаете-с? Долго ли обидеть сироту? Я еще не ваша раба-с! Я сама
подполковничья дочь-с! Ноги моей не будет-с в вашем доме, не будет-с… сегодня
же-с!..
Но дядя не слушал: он подошел к Настеньке и с благоговением
взял ее за руку.
– Настасья Евграфовна! вы слышали мое предложение? –
проговорил он, смотря на нее с тоскою, почти с отчаянием.
– Нет, Егор Ильич, нет! уж оставим лучше, – отвечала
Настенька, в свою очередь совершенно упав духом. – Это все пустое, – продолжала
она, сжимая его руки и заливаясь слезами. – Это вы после вчерашнего так… но не
может этого быть, вы сами видите. Мы ошиблись, Егор Ильич… А я о вас всегда
буду помнить, как о моем благодетеле и… и вечно, вечно буду молиться за вас!
Тут слезы прервали ее голос. Бедный дядя, очевидно,
предчувствовал этот ответ; он даже и не думал возражать, настаивать… Он слушал,
наклонясь к ней, все еще держа ее за руку, безмолвный и убитый. Слезы
показались в глазах его.
– Я еще вчера сказала вам, – продолжала Настя, – что не могу
быть вашей женою. Вы видите: меня не хотят у вас… а я все это давно, уж заранее
предчувствовала; маменька ваша не даст нам благословения… другие тоже. Вы сами,
хоть и не раскаетесь потом, потому что вы великодушнейший человек, но все-таки
будете несчастны из-за меня… с вашим добрым характером…
– Именно с добрым характером-с! именно добренькие-с! так,
Настенька, так! – поддакнул старик отец, стоявший по другую сторону кресла, –
именно, вот это-то вот словечко и надо было упомянуть-с.
– Я не хочу через себя раздор поселять в вашем доме, –
продолжала Настенька. – А обо мне не беспокойтесь, Егор Ильич: меня никто не
тронет, никто не обидит… я пойду к папеньке… сегодня же… Лучше уж простимся,
Егор Ильич…
