И бедная Настенька опять залилась слезами.
– Настасья Евграфовна! неужели это последнее ваше слово? –
проговорил дядя, смотря на нее с невыразимым отчаянием. – Скажите одно только
слово – и я жертвую вам всем!..
– Последнее, последнее, Егор Ильич-с, – подхватил опять
Ежевикин, – и она вам так хорошо это все объяснила, что я даже, признаться, и
не ожидал-с. Наидобрейший вы человек, Егор Ильич, именно наидобрейший-с, и
чести нам много изволили оказать-с! много чести, много чести-с!.. А все-таки мы
вам не пара, Егор Ильич. Вам нужно такую невесту, Егор Ильич, чтоб была и
богатая, и знатная-с, и раскрасавица-с, и с голосом тоже была бы-с, и чтоб вся
в бриллиантах да в страусовых перьях по комнатам вашим ходила-с… Тогда и Фома
Фомич, может, уступочку сделают-с… и благословят-с! А Фому-то Фомича вы
воротите-с. Напрасно, напрасно изволили его так изобидеть-с! он ведь из
добродетели, от излишнего жару-с так наговорил-с… Сами будете потом говорить-с,
что из добродетели, – увидите-с! Наидостойнейший человек-с. А вот теперь
перемокнет-с… Уж лучше бы теперь воротить-с… потому что ведь придется же
воротить-с…
– Вороти! вороти его! – закричала генеральша, – он, голубчик
мой, правду тебе говорит!..
– Да-с, – продолжал Ежевикин, – вот и родительница ваша
убиваться изволят – понапрасну-с… Воротите-ка-с! А мы уж с Настей тем временем
и в поход-с…
– Подожди, Евграф Ларионыч! – вскричал дядя, – умоляю! Еще
одно слово будет, Евграф, одно только слово…
Сказав это, он отошел, сел в углу, в кресло, склонил голову
и закрыл руками глаза, как будто что-то обдумывая.
В эту минуту страшный удар грома разразился чуть не над
самым домом. Все здание потряслось. Генеральша закричала, Перепелицына тоже,
приживалки крестились, оглупев от страха, а вместе с ними и господин Бахчеев.
– Батюшка, Илья-пророк! – прошептали пять или шесть голосов,
все вместе, разом.
Вслед за громом полился такой страшный ливень, что,
казалось, целое озеро опрокинулось вдруг над Степанчиковым.
– А Фома-то Фомич, что с ним теперь в поле-то будет-с? –
пропищала девица Перепелицына.
– Егорушка, вороти его! – вскричала отчаянным голосом
генеральша и, как безумная, бросилась к дверям. Ее удержали приживалки; они
окружили ее, утешали, хныкали, визжали. Содом был ужаснейший!
– В одном сюртуке пошли-с: хоть бы шинельку-то взяли с
собой-с! – продолжала Перепелицына. – Зонтика тоже не взяли-с. Убьет их теперь
молоньей-то-с!..
– Непременно убьет! – подхватил Бахчеев, – да еще и дождиком
потом смочит.
– Хоть бы вы-то молчали! – прошептал я ему.
– Да ведь он человек али нет? – гневно отвечал мне Бахчеев.
– Ведь не собака. Небось сам-то не выйдешь на улицу. Ну-тка, поди, покупайся,
для плезиру.
Предчувствуя развязку и опасаясь за нее, я подошел к дяде,
который как будто оцепенел в своем кресле.
– Дядюшка, – сказал я, наклоняясь к его уху, – неужели вы
согласитесь воротить Фому Фомича? Поймите, что это будет верх неприличия, по
крайней мере покамест здесь Настасья Евграфовна.
– Друг мой, – отвечал дядя, подняв голову и с решительным
видом смотря мне в глаза, – я судил себя в эту минуту и теперь знаю, что должен
делать! Не беспокойся, обиды Насте не будет – я так устрою…
Он встал со стула и подошел к матери.
– Маменька! – сказал он, – успокойтесь: я ворочу Фому
Фомича, я догоню его: он не мог еще далеко отъехать. Но клянусь, он воротится
только на единственном условии: здесь, публично, в кругу всех свидетелей
оскорбления, он должен будет сознаться в вине своей и торжественно просить
прощения у этой благороднейшей девицы. Я достигну этого! Я его заставлю!..
Иначе он не перейдет через порог этого дома! Клянусь вам тоже, маменька,
торжественно: если он согласится на это сам, добровольно, то я готов буду
броситься к ногам его и отдам ему все, все, что могу отдать, не обижая детей
моих! Сам же я, с сего же дня, от всего отстраняюсь. Закатилась звезда моего
счастья! Я оставляю Степанчиково. Живите здесь все покойно и счастливо. Я же
еду в полк – и в бурях брани, на поле битвы, проведу отчаянную судьбу мою…
Довольно! еду!
В эту минуту отворилась дверь, и Гаврила, весь измокший,
весь в грязи, до невозможности, предстал перед смятенною публикой.
– Что с тобой? откуда? Где Фома? – вскричал дядя, бросаясь к
Гавриле.
За ним бросились все и с жадным любопытством окружили
старика, с которого грязная вода буквально стекала ручьями. Визги, ахи, крики
сопровождали каждое слово Гаврилы.
– У березняка оставил, версты полторы отсюдова, – начал он
плачевным голосом. – Лошадь молоньи испужалась и в канаву бросилась.
– Ну… – вскричал дядя.
– Телега перевалилась…
– Ну… а Фома?
– В канаву упали-с.
– Да ну же, досказывай, истязатель!
– Бок отшибли-с и заплакали-с. Я лошадь выпряг, да верхом и
прибыл сюда доложить-с.
– А Фома там остался?
– Встал и пошел себе дальше с палочкой, – заключил Гаврила,
потом вздохнул и понурил голову.
Слезы и рыдания дамского пола были неизобразимы.
– Полкана! – закричал дядя и бросился вон из комнаты.
Полкана подали; дядя вскочил на него, неоседланного, и чрез минуту топот
лошадиных копыт возвестил нам о начавшейся погоне за Фомой Фомичем. Дядя
ускакал даже без фуражки.
Дамы побросались к окнам. Среди ахов и стонов слышались и
советы. Толковали о немедленной теплой ванне, об растирании Фомы Фомича
спиртом, о грудном чае, о том, что Фома Фомич крошечки хлебца-с « с утра в рот
не брали-с и что они теперь натощак-с» Девица Перепелицына нашла забытые очки,
в футляре, и находка произвела необыкновенный эффект: генеральша бросилась на
них с воплями и слезами и, не выпуская их из рук, снова припала к окну смотреть
на дорогу. Ожидание дошло наконец до самой последней степени напряжения… В
другом углу Сашенька утешала Настю: они обнялись и плакали. Настенька держала
за руку Илюшу и поминутно целовала его, прощаясь с своим учеником. Илюша плакал
навзрыд, еще сам не зная чему. Ежевикин и Мизинчиков толковали о чем-то в
стороне. Мне показалось, что Бахчеев, смотря на девиц, как будто тоже
приготовлялся захныкать. Я подошел к нему.
– Нет, батюшка, – сказал он мне, – Фома-то Фомич, пожалуй
бы, и удалился отсюда, да время еще тому не пришло: золоторогих быков еще под
экипаж ему не достали! Не беспокойтесь, батюшка, хозяев из дому выживет и сам
останется!
Гроза прошла, и господин Бахчеев, видимо, изменил свои
убеждения.
Вдруг раздалось: «Ведут! ведут!» – и дамы с визгом
побросались к дверям. Не прошло еще десяти минут после отъезда дяди: казалось,
невозможно бы так скоро привести Фому Фомича; но загадка объяснилась потом
очень просто: Фома Фомич, отпустив Гаврилу, действительно « пошел себе с
палочкой»; но, почувствовав себя в совершенном уединении, среди бури, грома и
ливня, препостыдно струсил, поворотил в Степанчиково и побежал вслед за
Гаврилой. Дядя захватил его уже на селе. Тотчас же остановили одну проезжавшую
мимо телегу; сбежались мужики и посадили в нее присмиревшего Фому Фомича. Так и
доставили его прямо в отверстые объятия генеральши, которая чуть не обезумела
от ужаса, увидя, в каком он положении. Он был еще грязнее и мокрее Гаврилы.
Суета поднялась ужаснейшая: хотели тотчас же тащить его наверх, чтоб переменить
белье; кричали о бузине и о других крепительных средствах, метались во все
стороны без всякого толку; говорили все зараз… Но Фома как будто не замечал
никого и ничего. Его ввели под руки. Добравшись до своего кресла, он тяжело
опустился в него и закрыл глаза. Кто-то закричал, что он умирает: поднялся
ужаснейший вой; но более всех ревел Фалалей, стараясь пробиться сквозь толпу
барынь к Фоме Фомичу, чтобы немедленно поцеловать у него ручку…
