– Не столько невинность и доверчивость этой особы, сколько
ее неопытность смущала меня, – продолжал Фома, как будто и не слыхав
предостережения дяди. – Я видел, что нежное чувство расцветает в ее сердце, как
вешняя роза, и невольно припоминал Петрарку, сказавшего, что «невинность так
часто бывает на волосок от погибели». Я вздыхал, стонал, и хотя за эту девицу,
чистую, как жемчужина, я готов был отдать всю кровь мою на поруки, но кто мог
мне поручиться за вас, Егор Ильич? Зная необузданное стремление страстей ваших,
зная, что вы всем готовы пожертвовать для минутного их удовлетворения, я вдруг
погрузился в бездну ужаса и опасений насчет судьбы наиблагороднейшей из девиц…
– Фома! неужели ты мог это подумать? – вскричал дядя.
– С замиранием моего сердца я следил за вами. Если хотите
узнать о том, как я страдал, спросите у Шекспира: он расскажет вам в своем
«Гамлете» о состоянии души моей. Я сделался мнителен и ужасен. В беспокойстве
моем, в негодовании моем я видел все в черном цвете, и это был не тот «черный
цвет», о котором поется в известном романсе, – будьте уверены! Оттого-то и
видели вы мое тогдашнее желание удалить ее из этого дома: я хотел спасти ее;
оттого-то и видели вы меня во все последнее время раздражительным и
злобствующим на весь род человеческий, О! кто примирит меня теперь с
человечеством? Чувствую, что я, может быть, был взыскателен и несправедлив к
гостям вашим, к племяннику вашему, к господину Бахчееву, требуя от него
астрономии; но кто обвинит меня за тогдашнее состояние души моей? Ссылаясь
опять на Шекспира, скажу, что будущность представлялась мне как мрачный омут
неведомой глубины, на дне которого лежал крокодил. Я чувствовал, что моя
обязанность предупредить несчастие, что я поставлен, что я произведен для
этого, – и что же? вы не поняли наиблагороднейших побуждений души моей и
платили мне во все это время злобой, неблагодарностью, насмешками, унижениями…
– Фома! если так… конечно, я чувствую… – вскричал дядя в
чрезвычайном волнении.
– Если вы действительно чувствуете, полковник, то
благоволите дослушать, а не прерывать меня. Продолжаю: вся вина моя,
следственно, состояла в том, что я слишком убивался о судьбе и счастье этого
дитяти; ибо она еще дитя перед вами. Высочайшая любовь к человечеству сделала
меня в это время каким-то бесом гнева и мнительности. Я готов был кидаться на
людей и терзать их. И знаете ли, Егор Ильич, что все поступки ваши, как
нарочно, поминутно подтверждали мою мнительность и удостоверяли меня во всех
подозрениях моих? Знаете ли, что вчера, когда вы осыпали меня своим золотом,
чтоб удалить меня от себя, я подумал: «Он удаляет от себя в лице моем свою
совесть, чтоб удобнее совершить преступление…»
– Фома, Фома! неужели ты это думал вчера? – с ужасом
вскричал дядя. – Господи боже, а я-то ничего и не подозревал!
– Само небо внушило мне эти подозрения, – продолжал Фома. –
И решите сами, что мог я подумать, когда слепой случай привел меня в тот же
вечер к той роковой скамейке в саду? Что почувствовал я в эту минуту – о боже!
– увидев наконец собственными своими глазами, что все подозрения мои
оправдались вдруг самым блистательным образом? Но мне еще оставалась одна
надежда, слабая, конечно, но все же надежда – и что же? Сегодня утром вы
разрушаете ее сами в прах и в обломки! Вы присылаете мне письмо ваше; вы
выставляете намерение жениться; умоляете не разглашать… « Но почему же, –
подумал я, – почему же он написал именно теперь, когда уже я застал его, а не
прежде? Почему же прежде он не прибежал ко мне, счастливый и прекрасный – ибо
любовь украшает лицо, – почему не бросился он тогда в мои объятия, не заплакал
на груди моей слезами беспредельного счастья и не поведал мне всего, всего?»
Или я крокодил, который бы только сожрал вас, а не дал бы вам полезного совета?
Или я какой-нибудь отвратительный жук, который бы только укусил вас, а не
способствовал вашему счастью? «Друг ли я его или самое гнуснейшее из
насекомых?» – вот вопрос, который я задал себе нынче утром! «Для чего, наконец,
– думал я, – для чего же выписывал он из столицы своего племянника и сватал его
к этой девице, как не для того, чтоб обмануть и нас, и легкомысленного
племянника, а между тем втайне продолжать преступнейшее из намерений?» Нет,
полковник, если кто утвердил во мне мысль, что взаимная любовь ваша преступна,
то это вы сами, и одни только вы! Мало того, вы преступник и перед этой
девицей, ибо ее, чистую и благонравную, через вашу же неловкость и
эгоистическую недоверчивость вы подвергли клевете и тяжким подозрениям!
Дядя молчал, склонив голову: красноречие Фомы, видимо,
одержало верх над всеми его возражениями, и он уже сознавал себя полным
преступником. Генеральша и ее общество молча и с благоговением слушали Фому, а
Перепелицына с злобным торжеством смотрела на бедную Настеньку.
– Пораженный, раздраженный, убитый, – продолжал Фома, – я
заперся сегодня на ключ и молился, да внушит мне бог правые мысли! Наконец
положил я: в последний раз и публично испытать вас. Я, может быть, слишком
горячо принялся, может быть, слишком предался моему негодованию; но за
благороднейшие побуждения мои вы вышвырнули меня из окошка! Падая из окошка, я
думал про себя: «Вот так-то всегда на свете вознаграждается добродетель!» Тут я
ударился оземь и затем едва помню, что со мною дальше случилось!
Визги и стоны прервали Фому Фомича при этом трагическом
воспоминании. Генеральша бросилась было к нему с бутылкой малаги в руках,
которую она только что перед этим вырвала из рук воротившейся Прасковьи
Ильиничны, но Фома величественно отвел рукой и малагу и генеральшу.
– Остановитесь! – вскричал он, – мне надо кончить. Что
случилось после моего падения – не знаю. Знаю только одно, что теперь, мокрый и
готовый схватить лихорадку, я стою здесь, чтоб составить ваше обоюдное счастье.
Полковник! по многим признакам, которых я не хочу теперь объяснять, я уверился
наконец, что любовь ваша была чиста и даже возвышенна, хотя вместе с тем и
преступно недоверчива. Избитый, униженный, подозреваемый в оскорблении девицы,
за честь которой я, как рыцарь средних веков, готов пролить до капли всю кровь
мою, – я решаюсь теперь показать вам, как мстит за свои обиды Фома Опискин.
Протяните мне вашу руку, полковник!
– С удовольствием, Фома! – вскричал дядя, – и так как ты
вполне объяснился теперь о чести благороднейшей особы, то… разумеется… вот тебе
рука моя, Фома, вместе с моим раскаянием…
И дядя с жаром подал ему руку, не подозревая еще, что из
этого выйдет.
– Дайте и вы вашу руку, – продолжал Фома слабым голосом,
раздвигая дамскую сбившуюся около него толпу и обращаясь к Настеньке.
Настенька смутилась, смешалась и робко смотрела на Фому.
– Подойдите, подойдите, милое мое дитя! Это необходимо для
вашего счастья, – ласково прибавил Фома, все еще продолжая держать руку дяди в
своих руках.
– Что это он затевает? – проговорил Мизинчиков.
Настя, испуганная и дрожащая, медленно подошла к Фоме и
робко протянула ему свою ручку.
