Разыскал я, наконец, и Смита, а он вдруг и умри. Я даже на
него живого-то и не успел посмотреть. Тут, по одному случаю, узнаю я вдруг, что
умерла одна подозрительная для меня женщина на Васильевском острове, справляюсь
– и нападаю на след. Стремлюсь на Васильевский, и, помнишь, мы тогда
встретились. Много я тогда почерпнул. Одним словом, помогла мне тут во многом и
Нелли...
– Послушай, – прервал я его, – неужели ты думаешь, что Нелли
знает...
– Что?
– Что она дочь князя?
– Да ведь ты сам знаешь, что она дочь князя, – отвечал он,
глядя на меня с какою-то злобною укоризною, – ну, к чему такие праздные вопросы
делать, пустой ты человек? Главное не в этом, а в том, что она знает, что она
не просто дочь князя, а законная дочь князя, – понимаешь ты это?
– Быть не может! – вскричал я.
– Я и сам говорил себе «быть не может» сначала, даже и
теперь иногда говорю себе «быть не может»! Но в том-то и дело, что это быть
может и, по всей вероятности, есть.
– Нет, Маслобоев, это не так, ты увлекся, – вскричал я. –
Она не только не знает этого, но она и в самом деле незаконная дочь. Неужели
мать, имея хоть какие-нибудь документы в руках, могла выносить такую злую долю,
как здесь в Петербурге, и, кроме того, оставить свое дитя на такое сиротство?
Полно! Этого быть не может.
– Я и сам это думал, то есть это даже до сих пор стоит
передо мной недоумением. Но опять-таки дело в том, что ведь Смитиха была сама
по себе безумнейшая и сумасброднейшая женщина в мире. Необыкновенная она
женщина была; ты сообрази только все обстоятельства: ведь это романтизм, – все
это надзвездные глупости в самом диком и сумасшедшем размере. Возьми одно: с
самого начала она мечтала только о чем-то вроде неба на земле и об ангелах,
влюбилась беззаветно, поверила безгранично и, я уверен, с ума сошла потом не
оттого, что он ее разлюбил и бросил, а оттого, что в нем она обманулась, что он
способен был ее обмануть и бросить; оттого, что ее ангел превратился в грязь,
оплевал и унизил ее. Ее романтическая и безумная душа не вынесла этого
превращения. А сверх того и обида: понимаешь, какая обида! В ужасе и, главное,
в гордости она отшатнулась от него с безграничным презрением. Она разорвала все
связи, все документы; плюнула на деньги, даже забыла, что они не ее, а отцовы,
и отказалась от них, как от грязи, как от пыли, чтоб подавить своего обманщика
душевным величием, чтоб считать его своим вором и иметь право всю жизнь
презирать его, и тут же, вероятно, сказала, что бесчестием себе почитает называться
и женой его. У нас развода нет, но de facto
[36]
они развелись, и ей ли было
после умолять его о помощи! Вспомни, что она, сумасшедшая, говорила Нелли уже
на смертном одре: не ходи к ним, работай, погибни, но не ходи к ним, кто бы ни
звал тебя (то есть она и тут мечтала еще, что ее позовут, а следственно, будет
случай отмстить еще раз, подавить презрением зовущего, – одним словом, кормила
себя вместо хлеба злобной мечтой). Много, брат, я выпытал и у Нелли; даже и
теперь иногда выпытываю. Конечно, мать ее была больна, в чахотке; эта болезнь
особенно развивает озлобление и всякого рода раздражения; но, однако ж, я
наверно знаю, через одну куму у Бубновой, что она писала к князю, да, к князю,
к самому князю...
– Писала! И дошло письмо? – вскричал я с нетерпением.
– Вот то-то и есть, не знаю, дошло ли оно. Раз Смитиха
сошлась с этой кумой (помнишь, у Бубновой девка-то набеленная? – теперь она в
смирительном доме), ну и посылала с ней это письмо и написала уж его, да и не
отдала, назад взяла; это было за три недели до ее смерти... Факт значительный:
если раз уж решалась послать, так все равно, хоть и взяла обратно: могла другой
раз послать. Итак, посылала ли она письмо или не посылала – не знаю; но есть
одно основание предположить, что не посылала, потому что князь узнал наверно,
что она в Петербурге и где именно, кажется, уже после смерти ее. То-то, должно
быть, обрадовался!
– Да, я помню, Алеша говорил о каком-то письме, которое его
очень обрадовало, но это было очень недавно, всего каких-нибудь два месяца. Ну,
что ж дальше, дальше, как же ты-то с князем?
– Да что я-то с князем? Пойми: полнейшая нравственная
уверенность и ни одного положительного доказательства, – ни одного, как я ни
бился. Положение критическое! Надо было за границей справки делать, а где за
границей? – неизвестно. Я, разумеется, понял, что предстоит мне бой, что я
только могу его испугать намеками, прикинуться, что знаю больше, чем в самом
деле знаю...
– Ну, и что ж?
– Не дался в обман, а, впрочем, струсил, до того струсил,
что трусит и теперь. У нас было несколько сходок; каким он Лазарем было
прикинулся! Раз, по дружбе, сам мне все принялся рассказывать. Это когда думал,
что я все знаю. Хорошо рассказывал, с чувством, откровенно – разумеется,
бессовестно лгал. Вот тут я и измерил, до какой степени он меня боялся.
Прикидывался я перед ним одно время ужаснейшим простофилей, а наружу показывал,
что хитрю. Неловко его запугивал, то есть нарочно неловко; грубостей ему
нарочно наделал, грозить ему было начал, – ну, все для того, чтоб он меня за
простофилю принял и как-нибудь да проговорился. Догадался, подлец! Другой раз я
пьяным прикинулся, тоже толку не вышло: хитер! Ты, брат, можешь ли это понять,
Ваня, мне все надо было узнать, в какой степени он меня опасается, и второе:
представить ему, что я больше знаю, чем знаю в самом деле...
– Ну, что ж наконец-то?
– Да ничего не вышло. Надо было доказательств, фактов, а их
у меня не было. Одно только он понял, что я все-таки могу сделать скандал.
Конечно, он только скандала одного и боялся, тем более что здесь связи начал
заводить. Ведь ты знаешь, что он женится?
– Нет...
– В будущем году! Невесту он себе еще в прошлом году
приглядел; ей было тогда всего четырнадцать лет, теперь ей уж пятнадцать,
кажется, еще в фартучке ходит, бедняжка. Родители рады! Понимаешь, как ему надо
было, чтоб жена умерла? Генеральская дочка, денежная девочка – много денег! Мы,
брат Ваня, с тобой никогда так не женимся... Только чего я себе во всю жизнь не
прощу, – вскричал Маслобоев, крепко стукнув кулаком по столу, – это – что он
оплел меня, две недели назад... подлец!
– Как так?
– Да так. Я вижу, он понял, что у меня нет ничего
положительного, и, наконец, чувствую про себя, что чем больше дело тянуть, тем
скорее, значит, поймет он мое бессилие. Ну, и согласился принять от него две
тысячи.
– Ты взял две тысячи!..
– Серебром, Ваня; скрепя сердце взял. Ну, двух ли тысяч
такое дело могло стоить! С унижением взял. Стою перед ним, как оплеванный; он
говорит: я вам, Маслобоев, за ваши прежние труды еще не заплатил (а за прежние
он давно заплатил сто пятьдесят рублей, по условию), ну, так вот я еду; тут две
тысячи, и потому, надеюсь, все наше дело совершенно теперь кончено. Ну, я и
отвечал ему: «Совершенно кончено, князь», а сам и взглянуть в его рожу не смею;
думаю: так и написано теперь на ней: «Что, много взял? Так только, из
благодушия одного дураку даю!» Не помню, как от него и вышел!
