– Да ведь это подло, Маслобоев! – вскричал я, – что ж ты
сделал с Нелли?
– Это не просто подло, это каторжно, это пакостно... Это...
это... да тут и слов нет, чтобы выразить!
– Боже мой! Да ведь он по крайней мере должен бы хоть
обеспечить Нелли!
– То-то должен. А чем принудить? Запугать? Небось не
испугается: ведь я деньги взял. Сам, сам перед ним признался, что всего
страху-то у меня на две тысячи рублей серебром, сам себя оценил в эту сумму!
Чем его теперь напугаешь?
– И неужели, неужели дело Нелли так и пропало? – вскричал я
почти в отчаянии.
– Ни за что! – вскричал с жаром Маслобоев и даже как-то весь
встрепенулся. – Нет, я ему этого не спущу! Я опять начну новое дело, Ваня: я уж
решился! Что ж, что я взял две тысячи? Наплевать. Я, выходит, за обиду взял,
потому что он, бездельник, меня надул, стало быть, насмеялся надо мною. Надул,
да еще насмеялся! Нет, я не позволю над собой смеяться... Теперь я, Ваня, уж с
самой Нелли начну. По некоторым наблюдениям, я вполне уверен, что в ней
заключается вся развязка этого дела. Она все знает, все... Ей сама мать
рассказала. В горячке, в тоске могла рассказать. Некому было жаловаться,
подвернулась Нелли, она ей и рассказала. А может быть, и на документики
какие-нибудь нападем, – прибавил он в сладком восторге, потирая руки. –
Понимаешь теперь, Ваня, зачем я сюда шляюсь? Во-первых, из дружбы к тебе, это
само собою; но главное – наблюдаю Нелли, а в-третьих, друг Ваня, хочешь не
хочешь, а ты должен мне помогать, потому что ты имеешь влияние на Нелли!..
– Непременно, клянусь тебе, – вскричал я, – и надеюсь,
Маслобоев, что ты, главное, для Нелли будешь стараться – для бедной, обиженной
сироты, а не для одной только собственной выгоды...
– Да тебе-то какое дело, для чьей выгоды я буду стараться,
блаженный ты человек? Только бы сделать – вот что главное! Конечно, главное для
сиротки, это и человеколюбие велит. Но ты, Ванюша, не осуждай меня
безвозвратно, если я и об себе позабочусь. Я человек бедный, а он бедных людей
не смей обижать. Он у меня мое отнимает, да еще и надул, подлец, вдобавок. Так
я, по-твоему, такому мошеннику должен в зубы смотреть? Морген-фри!
Но цветочный праздник наш на другой день не удался. Нелли
сделалось хуже, и она уже не могла выйти из комнаты.
И уж никогда больше она не выходила из этой комнаты.
Она умерла две недели спустя. В эти две недели своей агонии
она уже ни разу не могла совершенно прийти в себя и избавиться от своих
странных фантазий. Рассудок ее как будто помутился. Она твердо была уверена, до
самой смерти своей, что дедушка зовет ее к себе и сердится на нее, что она не
приходит, стучит на нее палкою и велит ей идти просить у добрых людей на хлеб и
на табак. Часто она начинала плакать во сне и, просыпаясь, рассказывала, что
видела мамашу.
Иногда только рассудок как будто возвращался к ней вполне.
Однажды мы оставались одни: она потянулась ко мне и схватила мою руку своей
худенькой, воспаленной от горячечного жару ручкой.
– Ваня, – сказала она мне, – когда я умру, женись на Наташе!
Это, кажется, была постоянная и давнишняя ее идея. Я молча
улыбнулся ей. Увидя мою улыбку, она улыбнулась сама, с шаловливым видом
погрозила мне своим худеньким пальчиком и тотчас же начала меня целовать.
За три дня до своей смерти, в прелестный летний вечер, она
попросила, чтоб подняли штору и отворили окно в ее спальне. Окно выходило в
садик; она долго смотрела на густую зелень, на заходящее солнце и вдруг
попросила, чтоб нас оставили одних.
– Ваня, – сказала она едва слышным голосом, потому что была
уже очень слаба, – я скоро умру. Очень скоро, и хочу тебе сказать, чтоб ты меня
помнил. На память я тебе оставлю вот это (и она показала мне большую ладонку,
которая висела у ней на груди вместе с крестом). Это мне мамаша оставила,
умирая. Так вот, когда я умру, ты и сними эту ладонку, возьми себе и прочти,
что в ней есть. Я и всем им сегодня скажу, чтоб они одному тебе отдали эту
ладонку. И когда ты прочтешь, что в ней написано, то поди к нему и скажи, что я
умерла, а его не простила. Скажи ему тоже, что я Евангелие недавно читала. Там
сказано: прощайте всем врагам своим. Ну, так я это читала, а его все-таки не
простила, потому что когда мамаша умирала и еще могла говорить, то последнее,
что она сказала, было: «Проклинаю его», ну так и я его проклинаю, не за себя, а
за мамашу проклинаю... Расскажи же ему, как умирала мамаша, как я осталась одна
у Бубновой; расскажи, как ты видел меня у Бубновой, все, все расскажи и скажи
тут же, что я лучше хотела быть у Бубновой, а к нему не пошла...
Говоря это, Нелли побледнела, глаза ее сверкали и сердце
начало стучать так сильно, что она опустилась на подушки и минуты две не могла
проговорить слова.
– Позови их, Ваня, – сказала она наконец слабым голосом, – я
хочу с ними со всеми проститься. Прощай, Ваня!..
Она крепко-крепко обняла меня в последний раз. Вошли все
наши. Старик не мог понять, что она умирает; допустить этой мысли не мог. Он до
последнего времени спорил со всеми нами и уверял, что она выздоровеет
непременно. Он весь высох от заботы, он просиживал у кровати Нелли по целым
дням и даже ночам... Последние ночи он буквально не спал. Он старался
предупредить малейшую прихоть, малейшее желание Нелли и, выходя от нее к нам,
горько плакал, но через минуту опять начинал надеяться и уверять нас, что она
выздоровеет. Он заставил цветами всю ее комнату. Один раз купил он целый букет
прелестнейших роз, белых и красных, куда-то далеко ходил за ними и принес своей
Нелличке... Всем этим он очень волновал ее. Она не могла не отзываться всем
сердцем своим на такую всеобщую любовь. В этот вечер, в вечер прощанья ее с
нами, старик никак не хотел прощаться с ней навсегда. Нелли улыбнулась ему и
весь вечер старалась казаться веселою, шутила с ним, даже смеялась... Мы все
вышли от нее почти в надежде, но на другой день она уже не могла говорить.
Через два дня она умерла.
Помню, как старик убирал ее гробик цветами и с отчаянием
смотрел на ее исхудалое мертвое личико, на ее мертвую улыбку, на руки ее,
сложенные крестом на груди. Он плакал над ней, как над своим родным ребенком.
Наташа, я, мы все утешали его, но он был неутешен и серьезно заболел после
похорон Нелли.
Анна Андреевна сама отдала мне ладонку, которую сняла с ее
груди. В этой ладонке было письмо матери Нелли к князю. Я прочитал его в день
смерти Нелли. Она обращалась к князю с проклятием, говорила, что не может
простить ему, описывала всю последнюю жизнь свою, все ужасы, на которые
оставляет Нелли, и умоляла его сделать хоть что-нибудь для ребенка. "Он
ваш, – писала она, – это дочь ваша, и вы сами знаете, что она ваша, настоящая
дочь. Я велела ей идти к вам, когда я умру, и отдать вам в руки это письмо.
Если вы не отвергнете Нелли, то, может быть, там я прощу вас, и в день суда
сама стану перед престолом божиим и буду умолять Судию простить вам грехи ваши.
Нелли знает содержание письма моего; я читала его ей; я разъяснила ей все, она
знает все, все..."
