– Вы к нам придете; я премило устроился. Ко мне будут ходить
наши лицейские; я заведу вечера...
Я с недоумением и тоскою смотрел на него. Наташа умоляла
меня взглядом не судить его строго и быть снисходительнее. Она слушала его
рассказы с какою-то грустною улыбкой, а вместе с тем как будто и любовалась им,
так же как любуются милым, веселым ребенком, слушая его неразумную, но милую
болтовню. Я с упреком поглядел на нее. Мне стало невыносимо тяжело.
– Но ваш отец? – спросил я, – твердо ли вы уверены, что он
вас простит?
– Непременно; что ж ему останется делать? То есть он,
разумеется, проклянет меня сначала; я даже в этом уверен. Он уж такой; и такой
со мной строгий. Пожалуй, еще будет кому-нибудь жаловаться, употребит, одним
словом, отцовскую власть... Но ведь все это не серьезно. Он меня любит без
памяти; посердится и простит. Тогда все помирятся, и все мы будем счастливы. Ее
отец тоже.
– А если не простит? подумали ль вы об этом?
– Непременно простит, только, может быть, не так скоро. Ну
что ж? Я докажу ему, что и у меня есть характер. Он все бранит меня, что у меня
нет характера, что я легкомысленный. Вот и увидит теперь, легкомыслен ли я или
нет? Ведь сделаться семейным человеком не шутка; тогда уж я буду не мальчик...
то есть я хотел сказать, что я буду такой же, как и другие... ну, там семейные
люди. Я буду жить своими трудами. Наташа говорит, что это гораздо лучше, чем
жить на чужой счет, как мы все живем. Если б вы только знали, сколько она мне
говорит хорошего! Я бы сам этого никогда не выдумал; – не так я рос, не так
меня воспитали. Правда, я и сам знаю, что я легкомыслен и почти ни к чему не
способен; но, знаете ли, у меня третьего дня явилась удивительная мысль. Теперь
хоть и не время, но я вам расскажу, потому что надо же и Наташе услышать, а вы
нам дадите совет. Вот видите: я хочу писать повести и продавать в журналы, так
же как и вы. Вы мне поможете с журналистами, не правда ли? Я рассчитывал на вас
и вчера всю ночь обдумывал один роман, так, для пробы, и знаете ли: могла бы
выйти премиленькая вещица. Сюжет я взял из одной комедии Скриба... Но я вам
потом расскажу. Главное, за него дадут денег... ведь вам же платят!
Я не мог не усмехнуться.
– Вы смеетесь, – сказал он, улыбаясь вслед за мною. – Нет,
послушайте, – прибавил он с непостижимым простодушием, – вы не смотрите на
меня, что я такой кажусь; право, у меня чрезвычайно много наблюдательности; вот
вы увидите сами. Почему же не попробовать? Может, и выйдет что-нибудь... А
впрочем, вы, кажется, и правы: я ведь ничего не знаю в действительной жизни;
так мне и Наташа говорит; это, впрочем, мне и все говорят; какой же я буду
писатель? Смейтесь, смейтесь, поправляйте меня; ведь это для нее же вы
сделаете, а вы ее любите. Я вам правду скажу: я не стою ее; я это чувствую; мне
это очень тяжело, и я не знаю, за что это она меня так полюбила? А я бы,
кажется, всю жизнь за нее отдал! Право, я до этой минуты ничего не боялся, а
теперь боюсь: что это мы затеваем! Господи! Неужели ж в человеке, когда он
вполне предан своему долгу, как нарочно, недостанет уменья и твердости
исполнить свой долг? Помогайте нам хоть вы, друг наш! вы один только друг у нас
и остались. А ведь я что понимаю один-то! Простите, что я на вас так
рассчитываю; я вас считаю слишком благородным человеком и гораздо лучше меня.
Но я исправлюсь, будьте уверены, и буду достоин вас обоих.
Тут он опять пожал мне руку, и в прекрасных глазах его
просияло доброе, прекрасное чувство. Он так доверчиво протягивал мне руку, так
верил, что я ему друг!
– Она мне поможет исправиться, – продолжал он. – Вы,
впрочем, не думайте чего-нибудь очень худого, не сокрушайтесь слишком об нас. У
меня все-таки много надежд, а в материальном отношении мы будем совершенно
обеспечены. Я, например, если не удастся роман (я, по правде, еще и давеча
подумал, что роман глупость, а теперь только так про него рассказал, чтоб
выслушать ваше решение), – если не удастся роман, то я ведь в крайнем случае
могу давать уроки музыки. Вы не знали, что я знаю музыку? Я не стыжусь жить и таким
трудом. Я совершенно новых идей в этом случае. Да, кроме того, у меня есть
много дорогих безделушек, туалетных вещиц; к чему они? Я продам их, и мы,
знаете, сколько времени проживем на это! Наконец, в самом крайнем случае, я,
может быть, действительно займусь службой. Отец даже будет рад; он все гонит
меня служить, а я все отговариваюсь нездоровьем. (Я, впрочем, куда-то уж
записан.) А вот как он увидит, что женитьба принесла мне пользу, остепенила
меня и что я действительно начал служить, – обрадуется и простит меня...
– Но, Алексей Петрович, подумали ль вы, какая история выйдет
теперь между вашим и ее отцом? Как вы думаете, что сегодня будет вечером у них
в доме?
И я указал ему на помертвевшую от моих слов Наташу. Я был
безжалостен.
– Да, да, вы правы, это ужасно! – отвечал он. – Я уже думал
об этом и душевно страдал... Но что же делать? Вы правы: хотя только бы ее-то
родители нас простили! А как я их люблю обоих, если б вы знали! Ведь они мне
все равно что родные, и вот чем я им плачу!.. Ох, уж эти ссоры, эти процессы!
Вы не поверите, как это нам теперь неприятно! И за что они ссорятся! Все мы так
друг друга любим, а ссоримся! Помирились бы, да и дело с концом! Право, я бы
так поступил на их месте... Страшно мне от ваших слов. Наташа, это ужас, что мы
с тобой затеваем! Я это и прежде говорил... Ты сама настаиваешь... Но
послушайте, Иван Петрович, может быть, все это уладится к лучшему; как вы
думаете? Ведь помирятся же они наконец! Мы их помирим. Это так, это непременно;
они не устоят против нашей любви... Пусть они нас проклинают, а мы их все-таки
будем любить; они и не устоят. Вы не поверите, какое иногда бывает доброе
сердце у моего старика! Он ведь это так только смотрит исподлобья, а ведь в
других случаях он прерассудительный. Если б вы знали, как он мягко со мной
говорил сегодня, убеждал меня! А я вот сегодня же против него иду; это мне
очень грустно. А все из-за этих негодных предрассудков! Просто – сумасшествие!
Ну что если б он на нее посмотрел хорошенько и пробыл с нею хоть полчаса? Ведь
он тотчас же все бы нам позволил. – Говоря это, Алеша нежно и страстно взглянул
на Наташу.
– Я тысячу раз с наслаждением воображал себе, – продолжал он
свою болтовню, – как он полюбит ее, когда узнает, и как она их всех изумит.
Ведь они все и не видывали никогда такой девушки! Отец убежден, что она просто
какая-то интриганка. Моя обязанность восстановить ее честь, и я это сделаю! Ах,
Наташа! тебя все полюбят, все; нет такого человека, который бы мог тебя не
любить, – прибавил он в восторге. – Хоть я не стою тебя совсем, но ты люби
меня, Наташа, а уж я... ты ведь знаешь меня! Да и много ль нужно нам для нашего
счастья! Нет, я верю, верю, что этот вечер должен принесть нам всем и счастье,
и мир, и согласие! Будь благословен этот вечер! Так ли, Наташа? Но что с тобой?
Боже мой, что с тобой?
Она была бледна как мертвая. Все время, как
разглагольствовал Алеша, она пристально смотрела на него; но взгляд ее
становился все мутнее и неподвижнее, лицо все бледнее и бледнее. Мне казалось,
что она, наконец, уже и не слушала, а была в каком-то забытьи. Восклицание
Алеши как будто вдруг разбудило ее. Она очнулась, осмотрелась и вдруг –
бросилась ко мне. Наскоро, точно торопясь и как будто прячась от Алеши, она
вынула из кармана письмо и подала его мне. Письмо было к старикам и еще
накануне писано. Отдавая мне его, она пристально смотрела на меня, точно
приковалась ко мне своим взглядом. Во взгляде этом было отчаяние; я никогда не
забуду этого страшного взгляда. Страх охватил и меня; я видел, что она теперь
только вполне почувствовала весь ужас своего поступка. Она силилась мне что-то
сказать; даже начала говорить и вдруг упала в обморок. Я успел поддержать ее.
Алеша побледнел от испуга; он тер ей виски, целовал руки, губы. Минуты через
две она очнулась. Невдалеке стояла извозчичья карета, в которой приехал Алеша;
он подозвал ее. Садясь в карету, Наташа, как безумная, схватила мою руку, и
горячая слезинка обожгла мои пальцы. Карета тронулась. Я еще долго стоял на
месте, провожая ее глазами. Все мое счастье погибло в эту минуту, и жизнь
переломилась надвое. Я больно это почувствовал... Медленно пошел я назад,
прежней дорогой, к старикам. Я не знал, что скажу им, как войду к ним? Мысли
мои мертвели, ноги подкашивались...
