Рассказ Анны Андреевны меня поразил. Он совершенно
согласовался со всем тем, что я сам недавно слышал от самого Алеши.
Рассказывая, он храбрился, что ни за что не женится на деньгах. Но Катерина
Федоровна поразила и увлекла его. Я слышал тоже от Алеши, что отец его сам,
может быть, женится, хоть и отвергает эти слухи, чтоб не раздражить до времени
графини. Я сказал уже, что Алеша очень любил отца, любовался и хвалился им и
верил в него, как в оракула.
– Ведь не графского же рода и она, твоя очаровательная-то! –
продолжала Анна Андреевна, крайне раздраженная моей похвалой будущей невесте
молодого князя. – А Наташа ему еще лучше была бы партия. Та откупщица, а
Наташа-то из старинного дворянского дома, высокоблагородная девица. Старик-то
мой вчера (я забыла вам рассказать) сундучок свой отпер, кованый, – знаете? –
да целый вечер против меня сидел да старые грамоты наши разбирал. Да серьезный
такой сидит. Я чулок вяжу, да и не гляжу на него, боюсь. Так он видит, что я
молчу, рассердился да сам и окликнул меня и целый-то вечер мне нашу родословную
толковал. Так вот и выходит, что мы-то, Ихменевы-то, еще при Иване Васильевиче
Грозном дворянами были, а что мой род, Шумиловых, еще при Алексее Михайловиче
известен был, и документы есть у нас, и в истории Карамзина упомянуто. Так вот
как, батюшка, мы, видно, тоже не хуже других с этой черты. Как начал мне старик
толковать, я и поняла, что у него на уме. Знать, и ему обидно, что Наташей
пренебрегают. Богатством только и взяли перед нами. Ну, да пусть тот,
разбойник-то, Петр-то Александрович, о богатстве хлопочет; всем известно:
жестокосердая, жадная душа. В иезуиты, говорят, тайно в Варшаве записался?
Правда ли это?
– Глупый слух, – отвечал я, невольно заинтересованный
устойчивостью этого слуха. Но известие о Николае Сергеиче, разбиравшем свои
грамоты, было любопытно. Прежде он никогда не хвалился своею родословною.
– Всё злодеи жестокосердые! – продолжала Анна Андреевна, –
ну, что же она, мой голубчик, горюет, плачет? Ах, пора тебе идти к ней!
Матрена, Матрена! Разбойник, а не девка!.. Не оскорбляли ее? Говори же, Ваня.
Что было ей отвечать? Старушка заплакала. Я спросил, какая у
ней еще случилась беда, про которую она мне давеча собиралась рассказать?
– Ах, батюшка, мало было одних бед, так, видно, еще не вся
чаша выпита! Помнишь, голубчик, или не помнишь? был у меня медальончик, в
золото оправленный, так для сувенира сделано, а в нем портрет Наташечки, в
детских летах; восьми лет она тогда была, ангельчик мой. Еще тогда мы с
Николаем Сергеичем его проезжему живописцу заказывали, да ты забыл, видно,
батюшка! Хороший был живописец, купидоном ее изобразил: волосики светленькие
такие у ней тогда были, взбитые; в рубашечке кисейной представил ее, так что и
тельце просвечивает, и такая она вышла хорошенькая, что и наглядеться нельзя.
Просила я живописца, чтоб крылышки ей подрисовал, да не согласился живописец.
Так вот, батюшка, я, после ужасов-то наших тогдашних, медальончик из шкатулки и
вынула, да на грудь себе и повесила на шнурке, так и носила возле креста, а
сама-то боюсь, чтоб мой не увидал. Ведь он тогда же все ее вещи приказал из
дому выкинуть или сжечь, чтоб ничто и не напоминало про нее у нас. А мне-то
хоть бы на портрет ее поглядеть; иной раз поплачу, на него глядя, – все легче
станет, а в другой раз, когда одна остаюсь, не нацелуюсь, как будто ее самое
целую; имена нежные ей прибираю да и на ночь-то каждый раз перекрещу. Говорю с
ней вслух, когда одна остаюся, спрошу что-нибудь и представляю, как будто она
мне ответила, и еще спрошу. Ох, голубчик Ваня, тяжело и рассказывать-то! Ну,
вот я и рада, что хоть про медальон-то он не знает и не заметил; только хвать
вчера утром, а медальона и нет, только шнурочек болтается, перетерся, должно
быть, а я и обронила. Так и замерла. Искать; искала-искала, искала-искала –
нет! Сгинул да пропал! И куда ему сгинуть? Наверно, думаю, в постели обронила;
все перерыла – нет! Коли сорвался да упал куда-нибудь, так, может, кто и нашел
его, а кому найти, кроме него али Матрены? Ну, на Матрену и думать нельзя; она
мне всей душой предана... Матрена, да ты скоро ли самовар-то? Ну, думаю, если
он найдет, что тогда будет? Сижу себе, грущу, да и плачу-плачу, слез удержать
не могу. А Николай Сергеич все ласковей да ласковей со мной; на меня глядя,
грустит, как будто и он знает, о чем я плачу, и жалеет меня. Вот и думаю про
себя: почему он может знать? Не сыскал ли он и в самом деле медальон, да и
выбросил в форточку. Ведь в сердцах он на это способен; выбросил, а сам теперь
и грустит – жалеет, что выбросил. Уж я и под окошко, под форточкой, искать
ходила с Матреной – ничего не нашла. Как в воду кануло. Всю ночь проплакала.
Первый раз я ее на ночь не перекрестила. Ох, к худу это, к худу, Иван Петрович,
не предвещает добра; другой день, глаз не осушая, плачу. Вас-то ждала,
голубчика, как ангела божия, хоть душу отвести...
И старушка горько заплакала.
– Ах, да, и забыла вам сообщить! – заговорила она вдруг,
обрадовавшись, что вспомнила, – слышали вы от него что-нибудь про сиротку?
– Слышал, Анна Андреевна, говорил он мне, что будто вы оба
надумались и согласились взять бедную девочку, сиротку, на воспитание. Правда
ли это?
– И не думала, батюшка, и не думала! И никакой сиротки не
хочу! Напоминать она мне будет горькую долю нашу, наше несчастье. Кроме Наташи,
никого не хочу. Одна была дочь, одна и останется. А только что ж это значит,
батюшка, что он сиротку-то выдумал? Как ты думаешь, Иван Петрович? Мне в
утешение, что ль, на мои слезы глядя, аль чтоб родную дочь даже совсем из
воспоминания изгнать да к другому детищу привязаться? Что он обо мне дорогой
говорил с вами? Каков он вам показался – суровый, сердитый? Тс! Идет! После,
батюшка, доскажете, после!.. Завтра-то прийти не забудь...
Глава XIII
Вошел старик. Он с любопытством и как будто чего-то стыдясь
оглядел нас, нахмурился и подошел к столу.
– Что ж самовар, – спросил он, – неужели до сих пор не могли
подать?
– Несут, батюшка, несут; ну, вот и принесли, – захлопотала
Анна Андреевна.
Матрена тотчас же, как увидала Николая Сергеича, и явилась с
самоваром, точно ждала его выхода, чтоб подать. Это была старая, испытанная и
преданная служанка, но самая своенравная ворчунья из всех служанок в мире, с
настойчивым и упрямым характером. Николая Сергеича она боялась и при нем всегда
прикусывала язык. Зато вполне вознаграждала себя перед Анной Андреевной,
грубила ей на каждом шагу и показывала явную претензию господствовать над своей
госпожой, хотя в то же время душевно и искренно любила ее и Наташу. Эту Матрену
я знал еще в Ихменевке.
– Гм... ведь неприятно, когда промокнешь; а тут тебе и чаю
не хотят приготовить, – ворчал вполголоса старик.
Анна Андреевна тотчас же подмигнула мне на него. Он терпеть
не мог этих таинственных подмигиваний и хоть в эту минуту и старался не
смотреть на нас, но по лицу его можно было заметить, что Анна Андреевна именно
теперь мне на него подмигнула и что он вполне это знает.
