– По делам ходил, Ваня, – заговорил он вдруг. – Дрянь такая
завелась. Говорил я тебе? Меня совсем осуждают. Доказательств, вишь, нет; бумаг
нужных нет; справки неверны выходят... Гм...
Он говорил про свой процесс с князем; этот процесс все еще
тянулся, но принимал самое худое направление для Николая Сергеича. Я молчал, не
зная, что ему отвечать. Он подозрительно взглянул на меня.
– А что ж! – подхватил он вдруг, как будто раздраженный
нашим молчанием, – чем скорей, тем лучше. Подлецом меня не сделают, хоть и
решат, что я должен заплатить. Со мной моя совесть, и пусть решают. По крайней
мере дело кончено; развяжут, разорят... Брошу все и уеду в Сибирь.
– Господи, куда ехать! Да зачем бы это в такую даль! – не
утерпела не сказать Анна Андреевна.
– А здесь от чего близко? – грубо спросил он, как бы
обрадовавшись возражению.
– Ну, все-таки... от людей... – проговорила было Анна
Андреевна и с тоскою взглянула на меня.
– От каких людей? – вскричал он, переводя горячий взгляд с
меня на нее и обратно, – от каких людей? От грабителей, от клеветников, от
предателей? Таких везде много; не беспокойся, и в Сибири найдем. А не хочешь со
мной ехать, так, пожалуй, и оставайся; я не насилую.
– Батюшка, Николай Сергеич! Да на кого ж я без тебя
останусь! – закричала бедная Анна Андреевна. – Ведь у меня, кроме тебя, в целом
свете нет ник...
Она заикнулась, замолчала и обратила ко мне испуганный
взгляд, как бы прося заступления и помощи. Старик был раздражен, ко всему
придирался: противоречить ему было нельзя.
– Полноте, Анна Андреевна, – сказал я, – в Сибири совсем не
так дурно, как кажется. Если случится несчастье и вам надо будет продать
Ихменевку, то намерение Николая Сергеевича даже и очень хорошо. В Сибири можно
найти порядочное частное место, и тогда...
– Ну, вот по крайней мере, хоть ты, Иван, дело говоришь. Я
так и думал. Брошу все и уеду.
– Ну, вот уж и не ожидала! – вскрикнула Анна Андреевна,
всплеснув руками, – и ты, Ваня, туда же! Уж от тебя-то, Иван Петрович, не
ожидала... Кажется, кроме ласки, вы от нас ничего не видали, а теперь...
– Ха-ха-ха! А ты чего ожидала! Да чем же мы жить-то здесь
будем, подумай! Деньги прожиты, последнюю копейку добиваем!
Уж не прикажешь ли к князю Петру Александровичу пойти да
прощения просить?
Услышав про князя, старушка так и задрожала от страха.
Чайная ложечка в ее руке звонко задребезжала о блюдечко.
– Нет, в самом деле, – подхватил Ихменев, разгорячая сам
себя с злобною, упорною радостию, – как ты думаешь, Ваня, ведь, право, пойти!
На что в Сибирь ехать! А лучше я вот завтра разоденусь, причешусь да
приглажусь; Анна Андреевна манишку новую приготовит (к такому лицу уж нельзя
иначе!), перчатки для полного бонтону купить да и пойти к его сиятельству:
батюшка, ваше сиятельство, кормилец, отец родной! Прости и помилуй, дай кусок
хлеба, – жена, дети маленькие!.. Так ли, Анна Андреевна? Этого ли хочешь?
– Батюшка... я ничего не хочу! Так, сдуру сказала; прости,
коли в чем досадила, да только не кричи, – проговорила она, все больше и больше
дрожа от страха.
Я уверен, что в душе его все ныло и перевертывалось в эту
минуту, глядя на слезы и страх своей бедной подруги; я уверен, что ему было
гораздо больнее, чем ей; но он не мог удержаться. Так бывает иногда с
добрейшими, но слабонервными людьми, которые, несмотря на всю свою доброту,
увлекаются до самонаслаждения собственным горем и гневом, ища высказаться во
что бы то ни стало, даже до обиды другому, невиноватому и преимущественно
всегда самому ближнему к себе человеку. У женщины, например, бывает иногда
потребность чувствовать себя несчастною, обиженною, хотя бы не было ни обид, ни
несчастий. Есть много мужчин, похожих в этом случае на женщин, и даже мужчин не
слабых, в которых вовсе не так много женственного. Старик чувствовал
потребность ссоры, хотя сам страдал от этой потребности.
Помню, у меня тут же мелькнула мысль: уж и в самом деле не
сделал ли он перед этим какой-нибудь выходки, вроде предположений Анны
Андреевны! Чего доброго, не надоумил ли его господь и не ходил ли он в самом
деле к Наташе, да одумался дорогой, или что-нибудь не удалось, сорвалось в его
намерении, – как и должно было случиться, – и вот он воротился домой,
рассерженный и уничтоженный, стыдясь своих недавних желаний и чувств, ища, на
ком сорвать сердце за свою же слабость, и выбирая именно тех, кого наиболее подозревал
в таких же желаниях и чувствах. Может быть, желая простить дочь, он именно
воображал себе восторг и радость своей бедной Анны Андреевны, и, при неудаче,
разумеется, ей же первой и доставалось за это.
Но убитый вид ее, дрожавшей перед ним от страха, тронул его.
Он как будто устыдился своего гнева и на минуту сдержал себя. Мы все молчали; я
старался не глядеть на него. Но добрая минута тянулась недолго. Во что бы ни
стало надо было высказаться, хотя бы взрывом, хотя бы проклятием.
– Видишь, Ваня, – сказал он вдруг, – мне жаль, мне не
хотелось бы говорить, но пришло такое время, и я должен объясниться откровенно,
без закорючек, как следует всякому прямому человеку... понимаешь, Ваня? Я рад,
что ты пришел, и потому хочу громко сказать при тебе же, так, чтоб и другие
слышали, что весь этот вздор, все эти слезы, вздохи, несчастья мне наконец
надоели. То, что я вырвал из сердца моего, может быть с кровью и болью, никогда
опять не воротится в мое сердце. Да! Я сказал и сделаю. Я говорю про то, что
было полгода назад, понимаешь, Ваня! И говорю про это так откровенно, так прямо
именно для того, чтоб ты никак не мог ошибиться в словах моих, – прибавил он,
воспаленными глазами смотря на меня и, видимо, избегая испуганных взглядов
жены. – Повторяю: это вздор; я не желаю!.. Меня именно бесит, что меня, как
дурака, как самого низкого подлеца, все считают способным иметь такие низкие,
такие слабые чувства... думают, что я с ума схожу от горя... Вздор! Я отбросил,
я забыл старые чувства! Для меня нет воспоминаний... да! да! да! и да!
Он вскочил со стула и ударил кулаком по столу так, что чашки
зазвенели.
– Николай Сергеич! Неужели вам не жаль Анну Андреевну?
Посмотрите, что вы над ней делаете, – сказал я, не в силах удержаться и почти с
негодованием смотря на него. Но я только к огню подлил масла.
– Не жаль! – закричал он, задрожав и побледнев, – не жаль,
потому что и меня не жалеют! Не жаль, потому что в моем же доме составляются
заговоры против поруганной моей головы, за развратную дочь, достойную проклятия
и всех наказаний!..
– Батюшка, Николай Сергеич, не проклинай... все, что хочешь,
только дочь не проклинай! – вскричала Анна Андреевна.
– Прокляну! – кричал старик вдвое громче, чем прежде, –
потому что от меня же, обиженного, поруганного, требуют, чтоб я шел к этой
проклятой и у ней же просил прощения! Да, да, это так! Этим мучат меня
каждодневно, денно и нощно, у меня же в доме, слезами, вздохами, глупыми
намеками! Хотят меня разжалобить... Смотри, смотри, Ваня, – прибавил он,
поспешно вынимая дрожащими руками из бокового своего кармана бумаги, – вот тут
выписки из нашего дела! По этому делу выходит теперь, что я вор, что я
обманщик, что я обокрал моего благодетеля!.. Я ошельмован, опозорен из-за нее!
Вот, вот, смотри, смотри!..
