И он начал выбрасывать из бокового кармана своего сюртука
разные бумаги, одну за другою, на стол, нетерпеливо отыскивая между ними ту,
которую хотел мне показать; но нужная бумага, как нарочно, не отыскивалась. В
нетерпении он рванул из кармана все, что захватил в нем рукой, и вдруг – что-то
звонко и тяжело упало на стол... Анна Андреевна вскрикнула. Это был потерянный
медальон.
Я едва верил глазам своим. Кровь бросилась в голову старика
и залила его щеки; он вздрогнул. Анна Андреевна стояла, сложив руки, и с
мольбою смотрела на него. Лицо ее просияло светлою, радостною надеждою. Эта
краска в лице, это смущение старика перед нами... да, она не ошиблась, она
понимала теперь, как пропал ее медальон!
Она поняла, что он нашел его, обрадовался своей находке и,
может быть, дрожа от восторга, ревниво спрятал его у себя от всех глаз; что
где-нибудь один, тихонько от всех, он с беспредельною любовью смотрел на личико
своего возлюбленного дитяти, – смотрел и не мог насмотреться, что, может быть,
он так же, как и бедная мать, запирался один от всех разговаривать с своей
бесценной Наташей, выдумывать ее ответы, отвечать на них самому, а ночью, в
мучительной тоске, с подавленными в груди рыданиями, ласкал и целовал милый
образ и вместо проклятий призывал прощение и благословение на ту, которую не хотел
видеть и проклинал перед всеми.
– Голубчик мой, так ты ее еще любишь! – вскричала Анна
Андреевна, не удерживаясь более перед суровым отцом, за минуту проклинавшим ее
Наташу.
Но лишь только он услышал ее крик, безумная ярость сверкнула
в глазах его. Он схватил медальон, с силою бросил его на пол и с бешенством
начал топтать ногою.
– Навеки, навеки будь проклята мною! – хрипел он, задыхаясь.
– Навеки, навеки!
– Господи! – закричала старушка, – ее, ее! Мою Наташу! Ее
личико... топчет ногами! Ногами!.. тиран! Бесчувственный, жестокосердый гордец!
Услышав вопль жены, безумный старик остановился в ужасе от
того, что сделалось. Вдруг он схватил с полу медальон и бросился вон из
комнаты, но, сделав два шага, упал на колена, уперся руками на стоявший перед
ним диван и в изнеможении склонил свою голову.
Он рыдал как дитя, как женщина. Рыдания теснили грудь его,
как будто хотели ее разорвать. Грозный старик в одну минуту стал слабее
ребенка. О, теперь уж он не мог проклинать; он уже не стыдился никого из нас и,
в судорожном порыве любви, опять покрывал, при нас, бесчисленными поцелуями
портрет, который за минуту назад топтал ногами. Казалось, вся нежность, вся
любовь его к дочери, так долго в нем сдержанная, стремилась теперь вырваться
наружу с неудержимою силою и силою порыва разбивала все существо его.
– Прости, прости ее! – восклицала, рыдая, Анна Андреевна,
склонившись над ним и обнимая его. – Вороти ее в родительский дом, голубчик, и
сам бог на страшном суде своем зачтет тебе твое смирение и милосердие!..
– Нет, нет! Ни за что, никогда! – восклицал он хриплым,
задушаемым голосом. – Никогда! Никогда!
Глава XIV
Я пришел к Наташе уже поздно, в десять часов. Она жила тогда
на Фонтанке, у Семеновского моста, в грязном «капитальном» доме купца
Колотушкина, в четвертом этаже. В первое время после ухода из дому она и Алеша
жили в прекрасной квартире, небольшой, но красивой и удобной, в третьем этаже,
на Литейной. Но скоро ресурсы молодого князя истощились. Учителем музыки он не
сделался, но начал занимать и вошел в огромные для него долги. Деньги он употреблял
на украшение квартиры, на подарки Наташе, которая восставала против его
мотовства, журила его, иногда даже плакала. Чувствительный и проницательный
сердцем, Алеша, иногда целую неделю обдумывавший с наслаждением, как бы ей что
подарить и как-то она примет подарок, делавший из этого для себя настоящие
праздники, с восторгом сообщавший мне заранее свои ожидания и мечты, впадал в
уныние от ее журьбы и слез, так что его становилось жалко, а впоследствии между
ними бывали из-за подарков упреки, огорчения и ссоры. Кроме того, Алеша много
проживал денег тихонько от Наташи; увлекался за товарищами, изменял ей; ездил к
разным Жозефинам и Миннам; а между тем он все-таки очень любил ее. Он любил ее
как-то с мучением; часто он приходил ко мне расстроенный и грустный, говоря,
что не стоит мизинчика своей Наташи; что он груб и зол, не в состоянии понимать
ее и недостоин ее любви. Он был отчасти прав; между ними было совершенное
неравенство; он чувствовал себя перед нею ребенком, да и она всегда считала его
за ребенка. Со слезами каялся он мне в знакомстве с Жозефиной, в то же время
умоляя не говорить об этом Наташе; и когда, жалкий и трепещущий, он
отправлялся, бывало, после всех этих откровенностей, со мною к ней (непременно
со мною, уверяя, что боится взглянуть на нее после своего преступления и что я
один могу поддержать его), то Наташа с первого же взгляда на него уже знала, в
чем дело. Она была очень ревнива и, не понимаю каким образом, всегда прощала
ему все его ветрености. Обыкновенно так случалось: Алеша войдет со мною, робко
заговорит с ней, с робкою нежностию смотрит ей в глаза. Она тотчас же угадает,
что он виноват, но не покажет и вида, никогда не заговорит об этом первая,
ничего не выпытывает, напротив, тотчас же удвоит к нему свои ласки, станет
нежнее, веселее, – и это не была какая-нибудь игра или обдуманная хитрость с ее
стороны. Нет; для этого прекрасного создания было какое-то бесконечное
наслаждение прощать и миловать; как будто в самом процессе прощения Алеши она
находила какую-то особенную, утонченную прелесть. Правда, тогда еще дело
касалось одних Жозефин. Видя ее кроткую и прощающую, Алеша уже не мог утерпеть
и тотчас же сам во всем каялся, без всякого спроса, – чтоб облегчить сердце и
«быть по-прежнему», говорил он. Получив прощение, он приходил в восторг, иногда
даже плакал от радости и умиления, целовал, обнимал ее. Потом тотчас же
развеселялся и начинал с ребяческою откровенностью рассказывать все подробности
своих похождений с Жозефиной, смеялся, хохотал, благословлял и восхвалял
Наташу, и вечер кончался счастливо и весело. Когда прекратились у него все
деньги, он начал продавать вещи. По настоянию Наташи отыскана была маленькая,
но дешевая квартира на Фонтанке. Вещи продолжали продаваться, Наташа продала
даже свои платья и стала искать работы; когда Алеша узнал об этом, отчаянию его
не было пределов: он проклинал себя, кричал, что сам себя презирает, а между
тем ничем не поправил дела. В настоящее время прекратились даже и эти последние
ресурсы; оставалась только одна работа, но плата за нее была самая ничтожная.
С самого начала, когда они еще жили вместе, Алеша сильно
поссорился за это с отцом. Тогдашние намерения князя женить сына на Катерине
Федоровне Филимоновой, падчерице графини, были еще только в проекте, но он
сильно настаивал на этом проекте; он возил Алешу к будущей невесте, уговаривал
его стараться ей понравиться, убеждал его и строгостями и резонами; но дело
расстроилось из-за графини. Тогда и отец стал смотреть на связь сына с Наташей
сквозь пальцы, предоставляя все времени, и надеялся, зная ветреность и
легкомыслие Алеши, что любовь его скоро пройдет. О том же, что он может
жениться на Наташе, князь, до самого последнего времени, почти перестал
заботиться. Что же касается до любовников, то у них дело отлагалось до
формального примирения с отцом и вообще до перемены обстоятельств. Впрочем,
Наташа, видимо, не хотела заводить об этом разговоров. Алеша проговорился мне
тайком, что отец как будто немножко и рад был всей этой истории: ему нравилось
во всем этом деле унижение Ихменева. Для формы же он продолжал изъявлять свое
неудовольствие сыну: уменьшил и без того небогатое содержание его (он был
чрезвычайно с ним скуп), грозил отнять все; но вскоре уехал в Польшу, за
графиней, у которой были там дела, все еще без устали преследуя свой проект сватовства.
Правда, Алеша был еще слишком молод для женитьбы; но невеста была слишком
богата, и упустить такой случай было невозможно. Князь добился, наконец, цели.
До нас дошли слухи, что дело о сватовстве пошло, наконец, на лад. В то время,
которое я описываю, князь только что воротился в Петербург. Сына он встретил
ласково, но упорность его связи с Наташей неприятно изумила его. Он стал
сомневаться, трусить. Строго и настоятельно потребовал он разрыва; но скоро
догадался употребить гораздо лучшее средство и повез Алешу к графине. Ее
падчерица была почти красавица, почти еще девочка, но с редким сердцем, с
ясной, непорочной душой, весела, умна, нежна. Князь рассчитал, что все-таки
полгода должны были взять свое, что Наташа уже не имела для его сына прелести
новизны и что теперь он уже не такими глазами будет смотреть на будущую свою
невесту, как полгода назад. Он угадал только отчасти... Алеша действительно
увлекся. Прибавлю еще, что отец вдруг стал необыкновенно ласков к сыну (хотя
все-таки не давал ему денег). Алеша чувствовал, что под этой лаской скрывается
непреклонное, неизменное решение, и тосковал, – не так, впрочем, как бы он
тосковал, если б не видал ежедневно Катерины Федоровны. Я знал, что он уже
пятый день не показывался к Наташе. Идя к ней от Ихменевых, я тревожно
угадывал, что бы такое она хотела сказать мне? Еще издали я различил свет в ее
окне. Между нами уже давно было условлено, чтоб она ставила свечку на окно,
если ей очень и непременно надо меня видеть, так что если мне случалось проходить
близко (а это случалось почти каждый вечер), то я все-таки, по необыкновенному
свету в окне, мог догадаться, что меня ждут и что я ей нужен. В последнее время
она часто выставляла свечу...
