– Ах, боже мой! Ну, зачем тебе Юлия Цезаря? – вскричала
Наташа, заливаясь смехом. – Этого недоставало!
– Да почему же... точно я какой-нибудь... Почему же я не
имею права вызвать Юлия Цезаря? Что ему сделается? Вот смеется!
– Да ничего, конечно, не сделается... ах, голубчик ты мой!
Ну, что ж тебе сказал Юлий Цезарь?
– Да ничего не сказал. Я только держал карандаш, а карандаш
сам ходил по бумаге и писал. Это, говорят, Юлий Цезарь пишет. Я этому не верю.
– Да что ж написал-то?
– Да написал что-то вроде «обмокни», как у Гоголя... да
полно смеяться!
– Да рассказывай про княгиню-то!
– Ну, да вот вы все меня перебиваете. Проехали мы к княгине,
и я начал с того, что стал куртизанить с Мими. Эта Мими – старая, гадкая, самая
мерзкая собачонка, к тому же упрямая и кусака. Княгиня без ума от нее, не
надышит; она, кажется, ей ровесница. Я начал с того, что стал Мими конфетами
прикармливать и в какие-нибудь десять минут выучил подавать лапку, чему во всю
жизнь не могли ее выучить. Княгиня пришла просто в восторг; чуть не плачет от
радости: «Мими! Мими! Мими лапку дает!» Приехал кто-то: «Мими лапку дает! Вот
выучил крестник!» Граф Наинский вошел: «Мими лапку дает!» На меня смотрит чуть
не со слезами умиления. Предобрейшая старушка; даже жалко ее. Я не промах, тут
опять ей польстил: у ней на табакерке ее собственный портрет, когда еще она
невестой была, лет шестьдесят назад. Вот и урони она табакерку, я подымаю да и
говорю, точно не знаю: Quelle charmante peinture!
[9]
Это идеальная красота!
Ну, тут она уж совсем растаяла; со мной и о том и о сем, и где я учился, и у
кого бываю, и какие у меня славные волосы, и пошла, и пошла. Я тоже: рассмешил
ее, историю скандалезную ей рассказал. Она это любит; только пальцем мне
погрозила, а впрочем, очень смеялась. Отпускает меня – целует и крестит,
требует, чтоб каждый день я приезжал ее развлекать. Граф мне руку жмет, глаза у
него стали масленые; а отец, хоть он и добрейший, и честнейший, и
благороднейший человек, но верьте или не верьте, а чуть не плакал от радости,
когда мы вдвоем домой приехали; обнимал меня, в откровенности пустился, в
какие-то таинственные откровенности, насчет карьеры, связей, денег, браков, так
что я многого и не понял. Тут-то он и денег мне дал. Это вчера было. Завтра я
опять к княгине, но отец все-таки благороднейший человек – не думайте
чего-нибудь, и хоть отдаляет меня от тебя, Наташа, но это потому, что он
ослеплен, потому что ему миллионов Катиных хочется, а у тебя их нет; и хочет он
их для одного меня, и только по незнанию несправедлив к тебе. А какой отец не
хочет счастья своему сыну? Ведь он не виноват, что привык считать в миллионах
счастье. Так уж они все. Ведь смотреть на него нужно только с этой точки, не
иначе, – вот он тотчас же и выйдет прав. Я нарочно спешил к тебе, Наташа,
уверить тебя в этом, потому, я знаю, ты предубеждена против него и, разумеется,
в этом не виновата. Я тебя не виню...
– Так только-то и случилось с тобой, что ты карьеру у
княгини сделал? В этом и вся хитрость? – спросила Наташа.
– Какое! Что ты! Это только начало... и потому рассказал про
княгиню, что, понимаешь, я через нее отца в руки возьму, а главная моя история
еще и не начиналась.
– Ну, так рассказывай же!
– Со мной сегодня случилось еще происшествие, и даже очень
странное, и я до сих пор еще поражен, – продолжал Алеша. – Надо вам заметить,
что хоть у отца с графиней и порешено наше сватовство, но официально еще до сих
пор решительно ничего не было, так что мы хоть сейчас разойдемся и никакого
скандала; один только граф Наинский знает, но ведь это считается родственник и
покровитель. Мало того, хоть я в эти две недели и очень сошелся с Катей, но до
самого сегодняшнего вечера мы ни слова не говорили с ней о будущем, то есть о
браке и... ну, и о любви. Кроме того, положено сначала испросить согласие
княгини К., от которой ждут у нас всевозможного покровительства и золотых
дождей. Что скажет она, то скажет и свет; у ней такие связи... А меня непременно
хотят вывести в свет и в люди. Но особенно на всех этих распоряжениях
настаивает графиня, мачеха Кати. Дело в том, что княгиня, за все ее заграничные
штуки, пожалуй, еще ее и не примет, а княгиня не примет, так и другие, пожалуй,
не примут; так вот и удобный случай – сватовство мое с Катей. И потому графиня,
которая прежде была против сватовства, страшно обрадовалась сегодня моему
успеху у княгини, но это в сторону, а вот что главное: Катерину Федоровну я
знал еще с прошлого года; но ведь я был тогда еще мальчиком и ничего не мог
понимать, а потому ничего и не разглядел тогда в ней...
– Просто ты тогда любил меня больше, – прервала Наташа, –
оттого и не разглядел, а теперь...
– Ни слова, Наташа, – вскричал с жаром Алеша, – ты
совершенно ошибаешься и меня оскорбляешь!.. Я даже не возражаю тебе; выслушай
дальше, и ты все увидишь... Ох, если б ты знала Катю! Если б ты знала, что это
за нежная, ясная, голубиная душа! Но ты узнаешь; только дослушай до конца! Две
недели тому назад, когда по приезде их отец повез меня к Кате, я стал в нее
пристально вглядываться. Я заметил, что и она в меня вглядывается. Это завлекло
мое любопытство вполне; уж я не говорю про то, что у меня было свое особенное
намерение узнать ее поближе, – намерение еще с того самого письма от отца,
которое меня так поразило. Не буду ничего говорить, не буду хвалить ее, скажу
только одно: она яркое исключение из всего круга. Это такая своеобразная
натура, такая сильная и правдивая душа, сильная именно своей чистотой и
правдивостью, что я перед ней просто мальчик, младший брат ее, несмотря на то,
что ей всего только семнадцать лет. Одно еще я заметил: в ней много грусти,
точно тайны какой-то; она неговорлива; в доме почти всегда молчит, точно
запугана... Она как будто что-то обдумывает. Отца моего как будто боится.
Мачеху не любит – я догадался об этом; это сама графиня распускает, для
каких-то целей, что падчерица ее ужасно любит; все это неправда: Катя только
слушается ее беспрекословно и как будто уговорилась с ней в этом; четыре дня
тому назад, после всех моих наблюдений, я решился исполнить мое намерение и
сегодня вечером исполнил его. Это: рассказать все Кате, признаться ей во всем,
склонить ее на нашу сторону и тогда разом покончить дело...
– Как! Что рассказать, в чем признаться? – спросила с
беспокойством Наташа.
– Все, решительно все, – отвечал Алеша, – и благодарю бога,
который внушил мне эту мысль; но слушайте, слушайте! Четыре дня тому назад я
решил так: удалиться от вас и кончить все самому. Если б я был с вами, я бы все
колебался, я бы слушал вас и никогда бы не решился. Один же, поставив именно
себя в такое положение, что каждую минуту должен был твердить себе, что надо
кончить и что я должен кончить, я собрался с духом и – кончил! Я положил
воротиться к вам с решением и воротился с решением!
– Что же, что же? Как было дело? Рассказывай поскорее!
