Он подошел прямо к Наташе и сказал ей, твердо смотря на нее:
– Мой приход к вам в такой час и без доклада – странен и вне
принятых правил; но я надеюсь, вы поверите, что, по крайней мере, я в состоянии
сознать всю эксцентричность моего поступка. Я знаю тоже, с кем имею дело; знаю,
что вы проницательны и великодушны. Подарите мне только десять минут, и я
надеюсь, вы сами меня поймете и оправдаете.
Он выговорил все это вежливо, но с силой и с какой-то
настойчивостью.
– Садитесь, – сказала Наташа, еще не освободившаяся от
первого смущения и некоторого испуга.
Он слегка поклонился и сел.
– Прежде всего позвольте мне сказать два слова ему, – начал
он, указывая на сына. – Алеша, только что ты уехал, не дождавшись меня и даже
не простясь с нами, графине доложили, что с Катериной Федоровной дурно. Она
бросилась было к ней, но Катерина Федоровна вдруг вошла к нам сама,
расстроенная и в сильном волнении. Она сказала нам прямо, что не может быть твоей
женой. Она сказала еще, что пойдет в монастырь, что ты просил ее помощи и сам
признался ей, что любишь Наталью Николаевну... Такое невероятное признание от
Катерины Федоровны и, наконец, в такую минуту, разумеется, было вызвано
чрезвычайною странностию твоего объяснения с нею. Она была почти вне себя. Ты
понимаешь, как я был поражен и испуган. Проезжая теперь мимо, я заметил в ваших
окнах огонь, – продолжал он, обращаясь к Наташе. – Тогда мысль, которая
преследовала меня уже давно, до того вполне овладела мною, что я не в состоянии
был противиться первому влечению и вошел к вам. Зачем? Скажу сейчас, но прошу
наперед, не удивляйтесь некоторой резкости моего объяснения. Все это так
внезапно...
– Я надеюсь, что пойму и как должно... оценю то, что вы
скажете, – проговорила, запинаясь, Наташа.
Князь пристально в нее всматривался, как будто спешил
разучить ее вполне в одну какую-нибудь минуту.
– Я и надеюсь на вашу проницательность, – продолжал он, – и
если позволил себе прийти к вам теперь, то именно потому, что знал, с кем имею
дело. Я давно уже знаю вас, несмотря на то что когда-то был так несправедлив и
виноват перед вами. Выслушайте: вы знаете, между мной и отцом вашим – давнишние
неприятности. Не оправдываю себя; может быть, я более виноват перед ним, чем
сколько полагал до сих пор. Но если так, то я сам был обманут. Я мнителен и
сознаюсь в том. Я склонен подозревать дурное прежде хорошего – черта
несчастная, свойственная сухому сердцу. Но я не имею привычки скрывать свои
недостатки. Я поверил всем наговорам и, когда вы оставили ваших родителей, я
ужаснулся за Алешу. Но я вас еще не знал. Справки, сделанные мною мало-помалу,
ободрили меня совершенно. Я наблюдал, изучал и наконец убедился, что подозрения
мои неосновательны. Я узнал, что вы рассорились с вашим семейством, знаю тоже,
что ваш отец всеми силами против вашего брака с моим сыном. И уж одно то, что
вы, имея такое влияние, такую, можно сказать, власть над Алешей, не
воспользовались до сих пор этою властью и не заставили его жениться на себе, уж
одно это выказывает вас со стороны слишком хорошей. И все-таки, сознаюсь перед
вами вполне, я всеми силами решился тогда препятствовать всякой возможности
вашего брака с моим сыном. Я знаю, я выражаюсь слишком откровенно, но в эту
минуту откровенность с моей стороны нужнее всего; вы сами согласитесь с этим,
когда меня дослушаете. Скоро после того, как вы оставили ваш дом, я уехал из
Петербурга; но, уезжая, я уже не боялся за Алешу. Я надеялся на благородную
гордость вашу. Я понял, что вы сами не хотели брака прежде окончания наших
фамильных неприятностей; не хотели нарушать согласия между Алешей и мною,
потому что я никогда бы не простил ему его брака с вами; не хотели тоже, чтоб
сказали про вас, что вы искали жениха-князя и связей с нашим домом. Напротив, вы
даже показали пренебрежение к нам и, может быть, ждали той минуты, когда я сам
приду просить вас сделать нам честь отдать вашу руку моему сыну. Но все-таки я
упорно оставался вашим недоброжелателем. Оправдывать себя не стану, но причин
моих от вас не скрою. Вот они: вы не знатны и не богаты. Я хоть и имею
состояние, но нам надо больше. Наша фамилия в упадке. Нам нужно связей и денег.
Падчерица графини 3инаиды Федоровны хоть и без связей, но очень богата.
Промедлить немного, и явились бы искатели и отбили бы у нас невесту; а нельзя
было терять такой случай, и, несмотря на то что Алеша еще слишком молод, я
решился его сватать. Видите, я не скрываю ничего. Вы можете с презрением
смотреть на отца, который сам сознается в том, что наводил сына, из корысти и
из предрассудков, на дурной поступок; потому что бросить великодушную девушку,
пожертвовавшую ему всем и перед которой он так виноват, – это дурной поступок.
Но не оправдываю себя. Вторая причина предполагавшегося брака моего сына с
падчерицею графини Зинаиды Федоровны та, что эта девушка в высшей степени
достойна любви и уважения. Она хороша собой, прекрасно воспитана, с
превосходным характером и очень умна, хотя во многом еще ребенок. Алеша без
характера, легкомыслен, чрезвычайно нерассудителен, в двадцать два года еще
совершенно ребенок и разве только с одним достоинством, с добрым сердцем, –
качество даже опасное при других недостатках. Уже давно я заметил, что мое
влияние на него начинает уменьшаться: пылкость, юношеские увлечения берут свое
и даже берут верх над некоторыми настоящими обязанностями. Я его, может быть,
слишком горячо люблю, но убеждаюсь, что ему уже мало одного меня руководителем.
А между тем он непременно должен быть под чьим-нибудь постоянным,
благодетельным влиянием. Его натура подчиняющаяся, слабая, любящая,
предпочитающая любить и повиноваться, чем повелевать. Так он и останется на всю
свою жизнь. Можете себе представить, как я обрадовался, встретив в Катерине
Федоровне идеал девушки, которую бы я желал в жены своему сыну. Но я обрадовался
поздно; над ним уже неразрушимо царило другое влияние – ваше. Я зорко наблюдал
его, воротясь месяц тому назад в Петербург, и с удивлением заметил в нем
значительную перемену к лучшему. Легкомыслие, детскость – в нем почти еще те
же, но в нем укрепились некоторые благородные внушения; он и начинает
интересоваться не одними игрушками, а тем, что возвышенно, благородно, честно.
Идеи его странны, неустойчивы, иногда нелепы; но желания, влечения, но сердце –
лучше, а это фундамент для всего; и все это лучшее в нем – бесспорно от вас. Вы
перевоспитали его. Признаюсь вам, у меня тогда же промелькнула мысль, что вы,
более чем кто-нибудь, могли бы составить его счастье. Но я прогнал эту мысль, я
не хотел этих мыслей. Мне надо было отвлечь его от вас во что бы то ни стало; я
стал действовать и думал, что достиг своей цели. Еще час тому назад я думал,
что победа на моей стороне. Но происшествие в доме графини разом перевернуло
все мои предположения, и прежде всего меня поразил неожиданный факт: странная в
Алеше серьезность, строгость привязанности к вам, упорство, живучесть этой
привязанности. Повторяю вам: вы перевоспитали его окончательно. Я вдруг увидел,
что перемена в нем идет еще дальше, чем даже я полагал. Сегодня он вдруг
выказал передо мною признак ума, которого я отнюдь не подозревал в нем, и в то
же время необыкновенную тонкость, догадливость сердца. Он выбрал самую верную
дорогу, чтоб выйти из положения, которое считал затруднительным. Он затронул и
возбудил самые благороднейшие способности человеческого сердца, именно –
способность прощать и отплачивать за зло великодушием. Он отдался во власть
обиженного им существа и прибег к нему же с просьбою об участии и помощи. Он
затронул всю гордость женщины, уже любившей его, прямо признавшись ей, что у
нее есть соперница, и в то же время возбудил в ней симпатию к ее сопернице, а
для себя прощение и обещание бескорыстной братской дружбы. Идти на такое
объяснение и в то же время не оскорбить, не обидеть – на это иногда не способны
даже самые ловкие мудрецы, а способны именно сердца свежие, чистые и хорошо
направленные, как у него. Я уверен, что вы, Наталья Николаевна, не участвовали
в его сегодняшнем поступке ни словом, ни советом. Вы, может быть, только сейчас
узнали обо всем от него же. Я не ошибаюсь? Не правда ли?
