– А! Это ты? Жду. Сейчас во сне видел, что ты пришел и меня
будишь. Значит, пора. Едем.
– Куда едем?
– К даме.
– К какой? Зачем?
– К мадам Бубновой, затем чтобы ее раскассировать. А какая
красотка-то! – протянул он, обращаясь к Александре Семеновне, и даже поцеловал
кончики пальцев при воспоминании о мадам Бубновой.
– Ну уж пошел, выдумал! – проговорила Александра Семеновна,
считая непременным долгом немного рассердиться.
– Незнаком? Познакомься, брат: вот, Александра Семеновна,
рекомендую тебе, это литературный генерал; их только раз в год даром
осматривают, а в прочее время за деньги.
– Ну, вот дуру нашел. Вы его, пожалуйста, не слушайте, все
смеется надо мной. Какие они генералы?
– Я про то вам и говорю, что особенные. А ты, ваше
превосходительство, не думай, что мы глупы; мы гораздо умнее, чем с первого взгляда
кажемся.
– Да не слушайте его! Вечно-то застыдит при хороших людях,
бесстыдник. Хоть бы в театр когда свез.
– Любите, Александра Семеновна, домашние свои... А не
забыли, что любить-то надо? Словечко-то не забыли? Вот которому я вас учил?
– Конечно, не забыла. Вздор какой-нибудь значит.
– Ну, да какое ж словечко-то?
– Вот стану я страмиться при госте. Оно, может быть, страм
какой значит. Язык отсохни, коли скажу.
– Значит, забыли-с?
– А вот и не забыла; пенаты! Любите свои пенаты... ведь вот
что выдумает! Может, никаких пенатов и не было; и за что их любить-то? Все
врет!
– Зато у мадам Бубновой...
– Тьфу ты с своей Бубновой! – и Александра Семеновна
выбежала в величайшем негодовании.
– Пора! идем! Прощайте, Александра Семеновна!
Мы вышли.
– Видишь, Ваня, во-первых, сядем на этого извозчика. Так. А
во-вторых, я давеча, как с тобой простился, кой-что еще узнал и узнал уж не по
догадкам, а в точности. Я еще на Васильевском целый час оставался. Этот пузан –
страшная каналья, грязный, гадкий, с вычурами и с разными подлыми вкусами. Эта
Бубнова давно уж известна кой-какими проделками в этом же роде. Она на днях с
одной девочкой из честного дома чуть не попалась. Эти кисейные платья, в
которые она рядила эту сиротку (вот ты давеча рассказывал), не давали мне
покоя; потому что я кой-что уже до этого слышал. Давеча я кой-что еще разузнал,
правда совершенно случайно, но, кажется, наверно. Сколько лет девочке?
– По лицу лет тринадцать.
– А по росту меньше. Ну, так она и сделает. Коли надо, скажет
одиннадцать, а то пятнадцать. И так как у бедняжки ни защиты, ни семейства,
то...
– Неужели?
– А ты что думал? Да уж мадам Бубнова из одного сострадания
не взяла бы к себе сироту. А уж если пузан туда повадился, так уж так. Он с ней
давеча утром виделся. А болвану Сизобрюхову обещана сегодня красавица, мужняя
жена, чиновница и штаб-офицерка. Купецкие дети из кутящих до этого падки;
всегда про чин спросят. Это как в латинской грамматике, помнишь: значение
предпочитается окончанию. А впрочем, я еще, кажется, с давешнего пьян. Ну, а
Бубнова такими делами заниматься не смей. Она и полицию надуть хочет; да врешь!
А потому я и пугну, так как она знает, что я по старой памяти... ну и прочее –
понимаешь?
Я был страшно поражен. Все эти известия взволновали мою
душу. Я все боялся, что мы опоздаем, и погонял извозчика.
– Не беспокойся; меры приняты, – говорил Маслобоев. – Там
Митрошка. Сизобрюхов ему поплатится деньгами, а пузатый подлец – натурой. Это
еще давеча решено было. Ну, а Бубнова на мой пай приходится... Потому она не
смей...
Мы приехали и остановились у ресторации; но человека,
называвшегося Митрошкой, там не было. Приказав извозчику нас дожидаться у
крыльца ресторации, мы пошли к Бубновой. Митрошка поджидал нас у ворот. В окнах
разливался яркий свет, и слышался пьяный, раскатистый смех Сизобрюхова.
– Там они все, с четверть часа будет, – известил Митрошка. –
Теперь самое время.
– Да как же мы войдем? – спросил я.
– Как гости, – возразил Маслобоев. – Она меня знает; да и
Митрошку знает. Правда, все на запоре, да только не для нас.
Он тихо постучал в ворота, и они тотчас же отворились.
Отворил дворник и перемигнулся с Митрошкой. Мы вошли тихо; в
доме нас не слыхали. Дворник провел нас по лесенке и постучался. Его окликнули;
он отвечал, что один: «дескать, надоть». Отворили, и мы все вошли разом.
Дворник скрылся.
– Ай, кто это? – закричала Бубнова, пьяная и растрепанная,
стоявшая в крошечной передней со свечою в руках.
– Кто? – подхватил Маслобоев. – Как же вы это, Анна
Трифоновна, дорогих гостей не узнаете? Кто же, как не мы?.. Филипп Филиппыч.
– Ах, Филипп Филиппыч! это вы-с... дорогие гости... Да как
же вы-с... я-с... ничего-с... пожалуйте сюда-с.
И она совсем заметалась.
– Куда сюда? Да тут перегородка... Нет, вы нас принимайте
получше. Мы у вас холодненького выпьем, да машерочек
[13]
нет ли?
Хозяйка мигом ободрилась.
– Да для таких дорогих гостей из-под земли найду; из
китайского государства выпишу.
– Два слова, голубушка Анна Трифоновна: здесь Сизобрюхов?
– З... здесь.
– Так его-то мне и надобно. Как же он смел, подлец, без меня
кутить!
– Да он вас, верно, не позабыл. Все кого-то поджидал, верно,
вас.
Маслобоев толкнул дверь, и мы очутились в небольшой комнате,
в два окна, с геранями, плетеными стульями и с сквернейшими фортепианами; все
как следовало. Но еще прежде, чем мы вошли, еще когда мы разговаривали в
передней, Митрошка стушевался. Я после узнал, что он и не входил, а пережидал
за дверью. Ему было кому потом отворить. Растрепанная и нарумяненная женщина,
выглядывавшая давеча утром из-за плеча Бубновой, приходилась ему кума.
Сизобрюхов сидел на тоненьком диванчике под красное дерево,
перед круглым столом, покрытым скатертью. На столе стояли две бутылки теплого
шампанского, бутылка скверного рому; стояли тарелки с кондитерскими конфетами,
пряниками и орехами трех сортов. За столом, напротив Сизобрюхова, сидело
отвратительное существо лет сорока и рябое, в черном тафтяном платье и с
бронзовыми браслетами и брошками. Это была штаб-офицерка, очевидно поддельная.
Сизобрюхов был пьян и очень доволен. Пузатого его спутника с ним не было.
