– Так-то люди делают! – заревел во все горло Маслобоев, – а
еще к Дюссо приглашает!
– Филипп Филиппыч, осчастливили-с! – пробормотал
Сизобрюхов, с блаженным видом подымаясь нам навстречу.
– Пьешь?
– Извините-с.
– Да ты не извиняйся, а приглашай гостей. С тобой погулять
приехали. Вот привел еще гостя: приятель! – Маслобоев указал на меня.
– Рады-с, то есть осчастливили-с... Кхи!
– Ишь, шампанское называется! На кислые щи похоже.
– Обижаете-с.
– Знать, ты к Дюссо-то и показываться не смеешь; а еще
приглашает!
– Он сейчас рассказывал, что в Париже был, – подхватила
штаб-офицерка, – вот врет-то, должно быть!
– Федосья Титишна, не обижайте-с. Были-с. Ездили-с.
– Ну, такому ли мужику в Париже бань?
– Были-с. Могли-с. Мы там с Карпом Васильичем отличались.
Карпа Васильича изволите знать-с?
– А на что мне знать твоего Карпа Васильича?
– Да уж так-с... из политики дело-с. А мы с ним там, в
местечке Париже-с, у мадам Жубер-с, англицкую трюму разбили-с.
– Что разбили?
– Трюму-с. Трюма такая была, во всю стену до потолка
простиралась; а уж Карп Васильич так пьян, что уж с мадам Жубер-с по-русски
заговорил. Он это у трюмы стал, да и облокотился. А Жуберта-то и кричит ему,
по-свойски то есть: «Трюма семьсот франков стоит (по-нашему четвертаков),
разобьешь!» Он ухмыляется да на меня смотрит; а я супротив сижу на канапе, и
красота со мной, да не такое рыло, как вот ефта-с, а с киксом, словом
сказать-с. Он и кричит: «Степан Терентьич, а Степан Терентьич! Пополам идет,
что ли?» Я говорю: «Идет!» – как он кулачищем-то по трюме-то стукнет – дзынь!
Только осколки посыпались. Завизжала Жуберта, так в рожу ему прямо и лезет: «Что
ты, разбойник, куда пришел?» (по-ихнему то есть). А он ей: «Ты, говорит, мадам
Жубер-с, деньги бери, а ндраву моему не препятствуй», да тут же ей шестьсот
пятьдесят франков и отвалил. Полсотни выторговали-с.
В эту минуту страшный, пронзительный крик раздался где-то за
несколькими дверями, за две или за три комнатки от той, в которой мы были. Я
вздрогнул и тоже закричал. Я узнал этот крик: это был голос Елены. Тотчас же
вслед за этим жалобным криком раздались другие крики, ругательства, возня и
наконец ясные, звонкие, отчетливые удары ладонью руки по лицу. Это, вероятно,
расправлялся Митрошка по своей части. Вдруг с силой отворилась дверь и Елена,
бледная, с помутившимися глазами, в белом кисейном, но совершенно измятом и
изорванном платье, с расчесанными, но разбившимися, как бы в борьбе, волосами,
ворвалась в комнату. Я стоял против дверей, а она бросилась прямо ко мне и
обхватила меня руками. Все вскочили, все переполошились. Визги и крики
раздались при ее появлении. Вслед за ней показался в дверях Митрошка, волоча за
волосы своего пузатого недруга в самом растерзанном виде. Он доволок его до
порога и вбросил к нам в комнату.
– Вот он! Берите его! – произнес Митрошка с совершенно
довольным видом.
– Слушай, – проговорил Маслобоев, спокойно подходя ко мне и
стукнув меня по плечу, – бери нашего извозчика, бери девочку и поезжай к себе,
а здесь тебе больше нечего делать. Завтра уладим и остальное.
Я не заставил себе повторять два раза. Схватив за руку
Елену, я вывел ее из этого вертепа. Уж не знаю, как там у них кончилось. Нас не
останавливали: хозяйка была поражена ужасом. Все произошло так скоро, что она и
помешать не могла. Извозчик нас дожидался, и через двадцать минут я был уже на
своей квартире.
Елена была как полумертвая. Я расстегнул крючки у ее платья,
спрыснул ее водой и положил на диван. С ней начался жар и бред. Я глядел на ее
бледное личико, на бесцветные ее губы, на ее черные, сбившиеся на сторону, но
расчесанные волосок к волоску и напомаженные волосы, на весь ее туалет, на эти
розовые бантики, еще уцелевшие кой-где на платье, – и понял окончательно всю
эту отвратительную историю. Бедная! Ей становилось все хуже и хуже. Я не
отходил от нее и решился не ходить этот вечер к Наташе. Иногда Елена подымала
свои длинные ресницы и взглядывала на меня, и долго и пристально глядела, как
бы узнавая меня. Уже поздно, часу в первом ночи, она заснула.
Я заснул подле нее на полу.
Глава VIII
Я встал очень рано. Всю ночь я просыпался почти каждые
полчаса, подходил к моей бедной гостье и внимательно к ней присматривался. У
нее был жар и легкий бред. Но к утру она заснула крепко. Добрый знак, подумал
я, но, проснувшись утром, решился поскорей, покамест бедняжка еще спала,
сбегать к доктору. Я знал одного доктора, холостого и добродушного старичка, с
незапамятных времен жившего у Владимирской вдвоем с своей экономкой-немкой. К
нему-то я и отправился. Он обещал быть у меня в десять часов. Было восемь,
когда я приходил к нему. Мне ужасно хотелось зайти по дороге к Маслобоеву, но я
раздумал: он, верно, еще спал со вчерашнего, да к тому же Елена могла
проснуться и, пожалуй, без меня испугалась бы, увидя себя в моей квартире. В
болезненном своем состоянии она могла забыть: как, когда и каким образом попала
ко мне.
Она проснулась в ту самую минуту, когда я входил в комнату.
Я подошел к ней и осторожно спросил: как она себя чувствует? Она не отвечала,
но долго-долго и пристально на меня смотрела своими выразительными черными
глазами. Мне показалось из ее взгляда, что она все понимает и в полной памяти.
Не отвечала же она мне, может быть, по своей всегдашней привычке. И вчера и
третьего дня, как приходила ко мне, она на иные мои вопросы не проговаривала ни
слова, а только начинала вдруг смотреть мне в глаза своим длинным, упорным
взглядом, в котором вместе с недоумением и диким любопытством была еще какая-то
странная гордость. Теперь же я заметил в ее взгляде суровость и даже как будто
недоверчивость. Я было приложил руку к ее лбу, чтоб пощупать, есть ли жар, но
она молча и тихо своей маленькой ручкой отвела мою и отвернулась от меня лицом
к стене. Я отошел, чтоб уж и не беспокоить ее.
У меня был большой медный чайник. Я уже давно употреблял его
вместо самовара и кипятил в нем воду. Дрова у меня были, дворник разом носил
мне их дней на пять. Я затопил печь, сходил за водой и наставил чайник. На
столе же приготовил мой чайный прибор. Елена повернулась ко мне и смотрела на
все с любопытством. Я спросил ее, не хочет ли и она чего? Но она опять от меня
отвернулась и ничего не ответила.
«На меня-то за что ж она сердится? – подумал я. – Странная
девочка!»
Мой старичок доктор пришел, как сказал, в десять часов. Он
осмотрел больную со всей немецкой внимательностью и сильно обнадежил меня,
сказав, что хоть и есть лихорадочное состояние, но особенной опасности нет
никакой. Он прибавил, что у ней должна быть другая, постоянная болезнь,
что-нибудь вроде неправильного сердцебиения, «но что этот пункт будет требовать
особенных наблюдений, теперь же она вне опасности». Он прописал ей микстуру и
каких-то порошков, более для обычая, чем для надобности, и тотчас же начал меня
расспрашивать: каким образом она у меня очутилась? В то же время он с
удивлением рассматривал мою квартиру. Этот старичок был ужасный болтун.
