Я запечатал записку и оставил у него на столе. На вопрос мой
слуга отвечал, что Алексей Петрович почти совсем не бывает дома и что и теперь
воротится не раньше, как ночью, перед рассветом.
Я едва дошел домой. Голова моя кружилась, ноги слабели и
дрожали. Дверь ко мне была отворена. У меня сидел Николай Сергеич Ихменев и
дожидался меня. Он сидел у стола и молча, с удивлением смотрел на Елену,
которая тоже с неменьшим удивлением его рассматривала, хотя упорно молчала.
«То-то, – думал я, – она должна ему показаться странною».
– Вот, брат, целый час жду тебя и, признаюсь, никак не
ожидал... тебя так найти, – продолжал он, осматриваясь в комнате и неприметно
мигая мне на Елену. В глазах его изображалось изумление. Но, вглядевшись в него
ближе, я заметил в нем тревогу и грусть. Лицо его было бледнее обыкновенного.
– Садись-ка, садись, – продолжал он с озабоченным и
хлопотливым видом, – вот спешил к тебе, дело есть; да что с тобой? На тебе лица
нет.
– Нездоровится. С самого утра кружится голова.
– Ну, смотри, этим нечего пренебрегать. Простудился, что ли?
– Нет, просто нервный припадок. У меня это иногда бывает. Да
вы-то здоровы ли?
– Ничего, ничего! Это так, сгоряча. Есть дело. Садись.
Я придвинул стул и уселся лицом к нему у стола. Старик
слегка нагнулся ко мне и начал полушепотом:
– Смотри не гляди на нее и показывай вид, как будто мы
говорим о постороннем. Это что у тебя за гостья такая сидит?
– После вам все объясню, Николай Сергеич. Это бедная
девочка, совершенная сирота, внучка того самого Смита, который здесь жил и умер
в кондитерской.
– А, так у него была и внучка! Ну, братец, чудак же она! Как
глядит, как глядит! Просто говорю: еще бы ты минут пять не пришел, я бы здесь
не высидел. Насилу отперла и до сих пор ни слова; просто жутко с ней, на
человеческое существо не похожа. Да как она здесь очутилась? А, понимаю, верно,
к деду пришла, не зная, что он умер.
– Да. Она была очень несчастна. Старик, еще умирая, об ней
вспоминал.
– Гм! каков дед, такова и внучка. После все это мне
расскажешь. Может быть, можно будет и помочь чем-нибудь, так чем-нибудь, коль
уж она такая несчастная... Ну, а теперь нельзя ли, брат, ей сказать, чтоб она
ушла, потому что поговорить с тобой надо серьезно.
– Да уйти-то ей некуда. Она здесь и живет.
Я объяснил старику, что мог, в двух словах, прибавив, что
можно говорить и при ней, потому что она дитя.
– Ну да... конечно, дитя. Только ты, брат, меня ошеломил. С
тобой живет, господи боже мой!
И старик в изумлении посмотрел на нее еще раз. Елена,
чувствуя, что про нее говорят, сидела молча, потупив голову и щипала пальчиками
покромку дивана. Она уже успела надеть на себя новое платьице, которое вышло ей
совершенно впору. Волосы ее были приглажены тщательнее обыкновенного, может
быть, по поводу нового платья. Вообще если б не странная дикость ее взгляда, то
она была бы премиловидная девочка.
– Коротко и ясно, вот в чем, брат, дело, – начал опять
старик, – длинное дело, важное дело...
Он сидел потупившись, с важным и соображающим видом и,
несмотря на свою торопливость и на «коротко и ясно», не находил слов для начала
речи. «Что-то будет?» – подумал я.
– Видишь, Ваня, пришел я к тебе с величайшей просьбой. Но
прежде... так как я сам теперь соображаю, надо бы тебе объяснить некоторые
обстоятельства... чрезвычайно щекотливые обстоятельства...
Он откашлянулся и мельком взглянул на меня; взглянул и
покраснел; покраснел и рассердился на себя за свою ненаходчивость; рассердился
и решился:
– Ну, да что тут еще объяснять! Сам понимаешь.
Просто-запросто я вызываю князя на дуэль, а тебя прошу устроить это дело и быть
моим секундантом.
Я отшатнулся на спинку стула и смотрел на него вне себя от
изумления.
– Ну что смотришь! Я ведь не сошел с ума.
– Но, позвольте, Николай Сергеич! Какой же предлог, какая
цель? И, наконец, как это можно...
– Предлог! цель! – вскричал старик, – вот прекрасно!..
– Хорошо, хорошо, знаю, что вы скажете; но чему же вы
поможете вашей выходкой! Какой выход представляет дуэль? Признаюсь, ничего не
понимаю.
– Я так и думал, что ты ничего не поймешь. Слушай: тяжба
наша кончилась (то есть кончится на днях; остаются только одни пустые
формальности); я осужден. Я должен заплатить до десяти тысяч; так присудили. За
них отвечает Ихменевка. Следственно, теперь уж этот подлый человек обеспечен в
своих деньгах, а я, предоставив Ихменевку, заплатил и делаюсь человеком
посторонним. Тут-то я и поднимаю голову. Так и так, почтеннейший князь, вы меня
оскорбляли два года, вы позорили мое имя, честь моего семейства, и я должен был
все это переносить! Я не мог тогда вас вызвать на поединок. Вы бы мне прямо
сказали тогда: «А, хитрый человек, ты хочешь убить меня, чтоб не платить мне
денег, которые, ты предчувствуешь, присудят тебя мне заплатить, рано ли, поздно
ли! Нет, сначала посмотрим, как решится тяжба, а потом вызывай». Теперь,
почтенный князь, процесс решен, вы обеспечены, следовательно, нет никаких
затруднений, и потому не угодно ли сюда, к барьеру. Вот в чем дело. Что ж,
по-твоему, я не вправе, наконец, отмстить за себя, за все, за все!
Глаза его сверкали. Я долго смотрел на него молча. Мне
хотелось проникнуть в его тайную мысль.
– Послушайте, Николай Сергеич, – отвечал я наконец,
решившись сказать главное слово, без которого мы бы не понимали друг друга. –
Можете ли вы быть со мною совершенно откровенны?
– Могу, – отвечал он с твердостью.
– Скажите же прямо: одно ли чувство мщения побуждает вас к
вызову или у вас в виду и другие цели?
– Ваня, – отвечал он, – ты знаешь, что я не позволяю никому
в разговорах со мною касаться некоторых пунктов; но для теперешнего раза делаю
исключение, потому что ты своим ясным умом тотчас же догадался, что обойти этот
пункт невозможно. Да, у меня есть другая цель. Эта цель: спасти мою погибшую
дочь и избавить ее от пагубного пути, на который ставят ее теперь последние
обстоятельства.
– Но как же вы спасете ее этой дуэлью, вот вопрос?
– Помешав всему тому, что там теперь затевается. Слушай: не
думай, что во мне говорит какая-нибудь там отцовская нежность и тому подобные
слабости. Все это вздор! Внутренность сердца моего я никому не показываю. Не
знаешь его и ты. Дочь оставила меня, ушла из моего дома с любовником, и я
вырвал ее из моего сердца, вырвал раз навсегда, в тот самый вечер – помнишь?
Если ты видел меня рыдающим над ее портретом, то из этого еще не следует, что я
желаю простить ее. Я не простил и тогда. Я плакал о потерянном счастии, о
тщетной мечте, но не о ней, как она теперь. Я, может быть, и часто плачу; я не
стыжусь в этом признаться, так же как и не стыжусь признаться, что любил прежде
дитя мое больше всего на свете. Все это, по-видимому, противоречит моей
теперешней выходке. Ты можешь сказать мне: если так, если вы равнодушны к
судьбе той, которую уже не считаете вашей дочерью, то для чего же вы
вмешиваетесь в то, что там теперь затевается? Отвечаю: во-первых, для того, что
не хочу дать восторжествовать низкому и коварному человеку, а во-вторых, из
чувства самого обыкновенного человеколюбия. Если она мне уже не дочь, то она
все-таки слабое, незащищенное и обманутое существо, которое обманывают еще
больше, чтоб погубить окончательно. Ввязаться в дело прямо я не могу, а
косвенно, дуэлью, могу. Если меня убьют или прольют мою кровь, неужели она перешагнет
через наш барьер, а может быть, через мой труп и пойдет с сыном моего убийцы к
венцу, как дочь того царя (помнишь, у нас была книжка, по которой ты учился
читать), которая переехала через труп своего отца в колеснице? Да и, наконец,
если пойдет на дуэль, так князья-то наши и сами свадьбы не захотят. Одним
словом, я не хочу этого брака и употреблю все усилия, чтоб его не было. Понял
меня теперь?
