– Нет. Если вы желаете Наташе добра, то каким образом вы
решаетесь помешать ее браку, то есть именно тому, что может восстановить ее
доброе имя? Ведь ей еще долго жить на свете; ей важно доброе имя.
– А плевать на все светские мнения, вот как она должна
думать! Она должна сознать, что главнейший позор заключается для нее в этом
браке, именно в связи с этими подлыми людьми, с этим жалким светом. Благородная
гордость – вот ответ ее свету. Тогда, может быть, и я соглашусь протянуть ей
руку, и увидим, кто тогда осмелится опозорить дитя мое!
Такой отчаянный идеализм изумил меня. Но я тотчас догадался,
что он был сам не в себе и говорил сгоряча.
– Это слишком идеально, – отвечал я ему, – следственно,
жестоко. Вы требуете от нее силы, которой, может быть, вы не дали ей при
рождении. И разве она соглашается на брак потому, что хочет быть княгиней? Ведь
она любит; ведь это страсть, это фатум. И наконец: вы требуете от нее презрения
к светскому мнению, а сами перед ним преклоняетесь. Князь вас обидел, публично
заподозрил вас в низком побуждении обманом породниться с его княжеским домом, и
вот вы теперь рассуждаете: если она сама откажет им теперь, после формального
предложения с их стороны, то, разумеется, это будет самым полным и явным
опровержением прежней клеветы. Вот вы чего добиваетесь, вы преклоняетесь перед
мнением самого князя, вы добиваетесь, чтоб он сам сознался в своей ошибке. Вас
тянет осмеять его, отмстить ему, и для этого вы жертвуете счастьем дочери.
Разве это не эгоизм?
Старик сидел мрачный и нахмуренный и долго не отвечал ни
слова.
– Ты несправедлив ко мне, Ваня, – проговорил он наконец, и
слеза заблистала на его ресницах, – клянусь тебе, несправедлив, но оставим это!
Я не могу выворотить перед тобой мое сердце, – продолжал он, приподнимаясь и
берясь за шляпу, – одно скажу: ты заговорил сейчас о счастье дочери. Я
решительно и буквально не верю этому счастью, кроме того, что этот брак и без
моего вмешательства никогда не состоится.
– Как так! Почему вы думаете? Вы, может быть, знаете
что-нибудь? – вскричал я с любопытством.
– Нет, особенного ничего не знаю. Но эта проклятая лисица не
могла решиться на такое дело. Все это вздор, одни козни. Я уверен в этом, и
помяни мое слово, что так и сбудется. Во-вторых: если б этот брак и сбылся, то
есть в таком только случае, если у того подлеца есть свой особый, таинственный,
никому не известный расчет, по которому этот брак ему выгоден, – расчет,
которого я решительно не понимаю, то реши сам, спроси свое собственное сердце:
будет ли она счастлива в этом браке? Попреки, унижения, подруга мальчишки,
который уж и теперь тяготится ее любовью, а как женится – тотчас же начнет ее
не уважать, обижать, унижать; в то же время сила страсти с ее стороны, по мере
охлаждения с другой; ревность, муки, ад, развод, может быть, само
преступление... нет, Ваня! Если вы там это стряпаете, а ты еще помогаешь, то,
предрекаю тебе, дашь ответ богу, но уж будет поздно! Прощай!
Я остановил его.
– Послушайте, Николай Сергеич, решим так: подождем. Будьте
уверены, что не одни глаза смотрят за этим делом, и, может быть, оно разрешится
самым лучшим образом, само собою, без насильственных и искусственных
разрешений, как например эта дуэль. Время – самый лучший разрешитель! А
наконец, позвольте вам сказать, что весь ваш проект совершенно невозможен.
Неужели ж вы могли хоть одну минуту думать, что князь примет ваш вызов?
– Как не примет? Что ты, опомнись!
– Клянусь вам, не примет, и поверьте, что найдет отговорку
совершенно достаточную; сделает все это с педантскою важностью, а между тем вы
будете совершенно осмеяны...
– Помилуй, братец, помилуй! Ты меня просто сразил после
этого! Да как же это он не примет? Нет, Ваня, ты просто какой-то поэт; именно,
настоящий поэт! Да что ж, по-твоему, неприлично, что ль, со мной драться? Я не
хуже его. Я старик, оскорбленный отец; ты – русский литератор, и потому лицо
тоже почетное, можешь быть секундантом и... и... Я уж и не понимаю, чего ж тебе
еще надобно...
– Вот увидите. Он такие предлоги подведет, что вы сами, вы,
первый, найдете, что вам с ним драться – в высшей степени невозможно.
– Гм... хорошо, друг мой, пусть будет по-твоему! Я пережду,
до известного времени, разумеется. Посмотрим, что сделает время. Но вот что,
друг мой: дай мне честное слово, что ни там, ни Анне Андреевне ты не объявишь
нашего разговора?
– Даю.
– Второе, Ваня, сделай милость, не начинай больше никогда со
мной говорить об этом.
– Хорошо, даю слово.
– И, наконец, еще просьба: я знаю, мой милый, тебе у нас,
может быть, и скучно, но ходи к нам почаще, если только можешь. Моя бедная Анна
Андреевна так тебя любит и... и... так без тебя скучает... понимаешь, Ваня?
И он крепко сжал мою руку. Я от всего сердца дал ему
обещание.
– А теперь, Ваня, последнее щекотливое дело: есть у тебя
деньги?
– Деньги! – повторил я с удивлением.
– Да (и старик покраснел и опустил глаза); смотрю я, брат,
на твою квартиру... на твои обстоятельства... и как подумаю, что у тебя могут
быть другие экстренные траты (и именно теперь могут быть), то... вот, брат, сто
пятьдесят рублей, на первый случай...
– Сто пятьдесят, да еще на первый случай, тогда как вы сами
проиграли тяжбу!
– Ваня, ты, как я вижу, меня совсем не понимаешь! Могут быть
экстренные надобности, пойми это. В иных случаях деньги способствуют
независимости положения, независимости решения. Может быть, тебе теперь и не
нужно, но не надо ль на что-нибудь в будущем? Во всяком случае, я у тебя их
оставлю. Это все, что я мог собрать. Не истратишь, так воротишь. А теперь
прощай! Боже мой, какой ты бледный! Да ты весь больной...
Я не возражал и взял деньги. Слишком ясно было, на что он их
оставлял у меня.
– Я едва стою на ногах, – отвечал я ему.
– Не пренебрегай этим, Ваня, голубчик, не пренебрегай!
Сегодня никуда не ходи. Анне Андреевне так и скажу, в каком ты положении. Не
надо ли доктора? Завтра навещу тебя; по крайней мере всеми силами постараюсь,
если только сам буду ноги таскать. А теперь лег бы ты... Ну, прощай. Прощай,
девочка; отворотилась! Слушай, друг мой! Вот еще пять рублей; это девочке. Ты,
впрочем, ей не говори, что я дал, а так, просто истрать на нее, ну там
башмачонки какие-нибудь, белье... мало ль что понадобится! Прощай, друг мой...
Я проводил его до ворот. Мне нужно было попросить дворника
сходить за кушаньем. Елена до сих пор не обедала...
Глава XI
Но только что я воротился к себе, голова моя закружилась, и
я упал посреди комнаты. Помню только крик Елены: она всплеснула руками и
бросилась ко мне поддержать меня. Это было последнее мгновение, уцелевшее в
моей памяти...
