Помню потом себя уже на постели. Елена рассказывала мне
впоследствии, что она вместе с дворником, принесшим в это время нам кушанье, перенесла
меня на диван. Несколько раз я просыпался и каждый раз видел склонившееся надо
мной сострадательное, заботливое личико Елены. Но все это я помню как сквозь
сон, как в тумане, и милый образ бедной девочки мелькал передо мной среди
забытья, как виденье, как картинка; она подносила мне пить, оправляла меня на
постели или сидела передо мной, грустная, испуганная, и приглаживала своими
пальчиками мои волосы. Один раз вспоминаю ее тихий поцелуй на моем лице.
В другой раз, вдруг очнувшись ночью, при свете нагоревшей
свечи, стоявшей передо мной на придвинутом к дивану столике, я увидел, что
Елена прилегла лицом на мою подушку и пугливо спала, полураскрыв свои бледные
губки и приложив ладонь к своей теплой щечке. Но очнулся я хорошо уже только
рано утром. Свеча догорела вся; яркий, розовый луч начинавшейся зари уже играл
на стене. Елена сидела на стуле перед столом и, склонив свою усталую головку на
левую руку, улегшуюся на столе, крепко спала, и, помню, я загляделся на ее
детское личико, полное и во сне как-то не детски грустного выражения и какой-то
странной, болезненной красоты; бледное, с длинными ресницами на худеньких
щеках, обрамленное черными как смоль волосами, густо и тяжело ниспадавшими
небрежно завязанным узлом на сторону. Другая рука ее лежала на моей подушке. Я
тихо-тихо поцеловал эту худенькую ручку, но бедное дитя не проснулось, только
как будто улыбка проскользнула на ее бледных губках. Я смотрел-смотрел на нее и
тихо заснул покойным, целительным сном. В этот раз я проспал чуть не до
полудня. Проснувшись, я почувствовал себя почти выздоровевшим. Только слабость
и тягость во всех членах свидетельствовали о недавней болезни. Подобные нервные
и быстрые припадки бывали со мною и прежде; я знал их хорошо. Болезнь
обыкновенно почти совсем проходила в сутки, что, впрочем, не мешало ей
действовать в эти сутки сурово и круто.
Был уже почти полдень. Первое, что я увидел, это протянутые
в углу, на снурке, занавесы, купленные мною вчера. Распорядилась Елена и
отмежевала себе в комнате особый уголок. Она сидела перед печкой и кипятила
чайник. Заметив, что я проснулся, она весело улыбнулась и тотчас же подошла ко
мне.
– Друг ты мой, – сказал я, взяв ее за руку, – ты целую ночь
за мной смотрела. Я не знал, что ты такая добрая.
– А вы почему знаете, что я за вами смотрела; может быть, я
всю ночь проспала? – спросила она, смотря на меня с добродушным и стыдливым
лукавством и в то же время застенчиво краснея от своих слов.
– Я просыпался и видел все. Ты заснула только перед
рассветом.
– Хотите чаю? – перебила она, как бы затрудняясь продолжать
этот разговор, что бывает со всеми целомудренными и сурово честными сердцами,
когда об них им же заговорят с похвалою.
– Хочу, – отвечал я. – Но обедала ли ты вчера?
– Не обедала, а ужинала. Дворник принес. Вы, впрочем, не
разговаривайте, а лежите покойно: вы еще не совсем здоровы, – прибавила она,
поднося мне чаю и садясь на мою постель.
– Какое лежите! До сумерек, впрочем, буду лежать, а там
пойду со двора. Непременно надо, Леночка.
– Ну, уж и надо! К кому вы пойдете? Уж не к вчерашнему
гостю?
– Нет, не к нему.
– Вот и хорошо, что не к нему. Это он вас расстроил вчера.
Так к его дочери?
– А ты почему знаешь про его дочь?
– Я все вчера слышала, – отвечала она потупившись.
Лицо ее нахмурилось. Брови сдвинулись над глазами.
– Он дурной старик, – прибавила она потом.
– Разве ты знаешь его? Напротив, он очень добрый человек.
– Нет, нет; он злой; я слышала, – отвечала она с увлечением.
– Да что же ты слышала?
– Он свою дочь не хочет простить...
– Но он любит ее. Она перед ним виновата, а он об ней
заботится, мучается.
– А зачем не прощает? Теперь как простит, дочь и не шла бы к
нему.
– Как так? Почему же?
– Потому что он не стоит, чтоб его дочь любила, – отвечала
она с жаром. – Пусть она уйдет от него навсегда и лучше пусть милостыню просит,
а он пусть видит, что дочь просит милостыню, да мучается.
Глаза ее сверкали, щечки загорелись. «Верно, она неспроста
так говорит», – подумал я про себя.
– Это вы меня к нему-то в дом хотели отдать? – прибавила
она, помолчав.
– Да, Елена.
– Нет, я лучше в служанки наймусь.
– Ах, как не хорошо это все, что ты говоришь, Леночка. И
какой вздор: ну к кому ты можешь наняться?
– Ко всякому мужику, – нетерпеливо отвечала она, все злее и
более потупляясь. Она была приметно вспыльчива.
– Да мужику и не надо такой работницы, – сказал я усмехаясь.
– Ну к господам.
– С твоим ли характером жить у господ?
– С моим. – Чем более раздражалась она, тем отрывистее
отвечала.
– Да ты не выдержишь.
– Выдержу. Меня будут бранить, а я буду нарочно молчать.
Меня будут бить, а я буду все молчать, все молчать, пусть бьют, ни за что не
заплачу. Им же хуже будет от злости, что я не плачу.
– Что ты, Елена! Сколько в тебе озлобления; и гордая ты
какая! Много, знать, ты видала горя...
Я встал и подошел к моему большому столу. Елена осталась на
диване, задумчиво смотря в землю, и пальчиками щипала покромку. Она молчала.
«Рассердилась, что ли, она на мои слова?» – думал я.
Стоя у стола, я машинально развернул вчерашние книги, взятые
мною для компиляции, и мало-помалу завлекся чтением. Со мной это часто
случается: подойду, разверну книгу на минутку справиться и зачитаюсь так, что
забуду все.
– Что вы тут все пишете? – с робкой улыбкой спросила Елена,
тихонько подойдя к столу.
– А так, Леночка, всякую всячину. За это мне деньги дают.
– Просьбы?
– Нет, не просьбы. – И я объяснил ей сколько мог, что
описываю разные истории про разных людей: из этого выходят книги, которые
называются повестями и романами. Она слушала с большим любопытством.
– Что же, вы тут все правду описываете?
– Нет, выдумываю.
– Зачем же вы неправду пишете?
– А вот прочти, вот видишь, вот эту книжку; ты уж раз ее
смотрела. Ты ведь умеешь читать?
– Умею.
– Ну вот и увидишь. Эту книжку я написал.
