– То есть сделаете, что он мною начнет тяготиться.
Невозможно, чтоб, при вашем уме, вы вправду думали, что такое средство мне
поможет.
– Так уж не хотите ли вы намекнуть, что я нарочно хочу так
устроить, чтоб он вами тяготился? Вы обижаете меня, Наталья Николаевна.
– Я стараюсь как можно меньше употреблять намеков, с кем бы
я ни говорила, – отвечала Наташа, – напротив, всегда стараюсь говорить как
можно прямее, и вы, может быть, сегодня же убедитесь в этом. Обижать я вас не
хочу, да и незачем, хоть уж потому только, что вы моими словами не обидитесь,
что бы я вам ни сказала. В этом я совершенно уверена, потому что совершенно
понимаю наши взаимные отношения: ведь вы на них не можете смотреть серьезно, не
правда ли? Но если я в самом деле вас обидела, то готова просить прощения, чтоб
исполнить перед вами все обязанности... гостеприимства.
Несмотря на легкий и даже шутливый тон, с которым Наташа
произнесла эту фразу, со смехом на губах, никогда еще я не видал ее до такой
степени раздраженною. Теперь только я понял, до чего наболело у нее на сердце в
эти три дня. Загадочные слова ее, что она уже все знает и обо всем догадалась,
испугали меня; они прямо относились к князю. Она изменила о нем свое мнение и
смотрела на него как на своего врага, – это было очевидно. Она, видимо,
приписывала его влиянию все свои неудачи с Алешей и, может быть, имела на это
какие-нибудь данные. Я боялся между ними внезапной сцены. Шутливый тон ее был
слишком обнаружен, слишком не закрыт. Последние же слова ее князю о том, что он
не может смотреть на их отношения серьезно, фраза об извинении по обязанности
гостеприимства, ее обещание, в виде угрозы, доказать ему в этот же вечер, что
она умеет говорить прямо, – все это было до такой степени язвительно и
немаскировано, что не было возможности, чтоб князь не понял всего этого. Я
видел, что он изменился в лице, но он умел владеть собою. Он тотчас же показал
вид, что не заметил этих слов, не понял их настоящего смысла, и, разумеется,
отделался шуткой.
– Боже меня сохрани требовать извинений! – подхватил он
смеясь. – Я вовсе не того хотел, да и не в моих правилах требовать извинения от
женщины. Еще в первое наше свидание я отчасти предупредил вас о моем характере,
а потому вы, вероятно, не рассердитесь на меня за одно замечание, тем более что
оно будет вообще о всех женщинах; вы тоже, вероятно, согласитесь с этим
замечанием, – продолжал он, с любезностью обращаясь ко мне. – Именно, я
заметил, в женском характере есть такая черта, что если, например, женщина в
чем виновата, то скорей она согласится потом, впоследствии, загладить свою вину
тысячью ласк, чем в настоящую минуту, во время самой очевидной улики в
проступке, сознаться в нем и попросить прощения. Итак, если только
предположить, что я вами обижен, то теперь, в настоящую минуту, я нарочно не
хочу извинения; мне выгоднее будет впоследствии, когда вы сознаете вашу ошибку
и захотите ее загладить перед мной... тысячью ласк. А вы так добры, так чисты,
свежи, так наружу, что минута, когда вы будете раскаиваться, предчувствую это,
будет очаровательна. А лучше, вместо извинения, скажите мне теперь, не могу ли
я сегодня же чем-нибудь доказать вам, что я гораздо искреннее и прямее поступаю
с вами, чем вы обо мне думаете?
Наташа покраснела. Мне тоже показалось, что в ответе князя
слышится какой-то уж слишком легкий, даже небрежный тон, какая-то нескромная
шутливость.
– Вы хотите мне доказать, что вы со мной прямы и
простодушны? – спросила Наташа, с вызывающим видом смотря на него.
– Да.
– Если так, исполните мою просьбу.
– Заранее даю слово.
– Вот она: ни одним словом, ни одним намеком обо мне не
беспокоить Алешу ни сегодня, ни завтра. Ни одного упрека за то, что он забыл
меня; ни одного наставления. Я именно хочу встретить его так, как будто ничего
между нами не было, чтоб он и заметить ничего не мог. Мне это надо. Дадите вы
мне такое слово?
– С величайшим удовольствием, – отвечал князь, – и позвольте
мне прибавить от всей души, что я редко в ком встречал более благоразумного и
ясного взгляда на такие дела... Но вот, кажется, и Алеша.
Действительно, в передней послышался шум. Наташа вздрогнула
и как будто к чему-то приготовилась. Князь сидел с серьезною миною и ожидал,
что-то будет; он пристально следил за Наташей. Но дверь отворилась, и к нам
влетел Алеша.
Глава II
Он именно влетел с каким-то сияющим лицом, радостный,
веселый. Видно было, что он весело и счастливо провел эти четыре дня. На нем
как будто написано было, что он хотел нам что-то сообщить.
– Вот и я! – провозгласил он на всю комнату. – Тот, которому
бы надо быть раньше всех. Но сейчас узнаете все, все, все! Давеча, папаша, мы с
тобой двух слов не успели сказать, а мне много надо было сказать тебе. Это он
мне только в добрые свои минуты позволяет говорить себе: ты, – прервал он,
обращаясь ко мне, – ей-богу, в иное время запрещает! И какая у него является
тактика: начинает сам говорить мне вы. Но с этого дня я хочу, чтоб у него
всегда были добрые минуты, и сделаю так! Вообще я весь переменился в эти четыре
дня, совершенно, совершенно переменился и все вам расскажу. Но это впереди. А
главное теперь: вот она! вот она! опять! Наташа, голубчик, здравствуй, ангел ты
мой! – говорил он, усаживаясь подле нее и жадно целуя ее руку, – тосковал-то я
по тебе в эти дни! Но что хочешь – не мог! Управиться не мог. Милая ты моя! Как
будто ты похудела немножко, бледненькая стала какая...
Он в восторге покрывал ее руки поцелуями, жадно смотрел на
нее своими прекрасными глазами, как будто не мог наглядеться. Я взглянул на
Наташу и по лицу ее угадал, что у нас были одни мысли: он был вполне невинен.
Да и когда, как этот невинный мог бы сделаться виноватым? Яркий румянец прилил
вдруг к бледным щекам Наташи, точно вся кровь, собравшаяся в ее сердце,
отхлынула вдруг в голову. Глаза ее засверкали, и она гордо взглянула на князя.
– Но где же... ты был... столько дней? – проговорила она
сдержанным и прерывающимся голосом. Она тяжело и неровно дышала. Боже мой, как
она любила его!
– То-то и есть, что я в самом деле как будто виноват перед
тобой; да что: как будто! разумеется, виноват, и сам это знаю, и приехал с тем,
что знаю. Катя вчера и сегодня говорила мне, что не может женщина простить
такую небрежность (ведь она все знает, что было у нас здесь во вторник; я на
другой же день рассказал). Я с ней спорил, доказывал ей, говорил, что эта
женщина называется Наташа и что во всем свете, может быть, только одна есть
равная ей: это Катя; и я приехал сюда, разумеется зная, что я выиграл в споре.
Разве такой ангел, как ты, может не простить? «Не был, стало быть, непременно
что-нибудь помешало, а не то что разлюбил», – вот как будет думать моя Наташа!
Да и как тебя разлюбить? Разве возможно? Все сердце наболело у меня по тебе. Но
я все-таки виноват! А когда узнаешь все, меня же первая оправдаешь! Сейчас все
расскажу, мне надобно излить душу пред всеми вами; с тем и приехал. Хотел было
сегодня (было полминутки свободной) залететь к тебе, чтоб поцеловать тебя на
лету, но и тут неудача: Катя немедленно потребовала к себе по важнейшим делам.
Это еще до того времени, когда я на дрожках сидел, папа, и ты меня видел; это я
другой раз, по другой записке к Кате тогда ехал. У нас ведь теперь целые дни скороходы
с записками из дома в дом бегают. Иван Петрович, вашу записку я только вчера
ночью успел прочесть, и вы совершенно правы во всем, что вы там записали. Но
что же делать: физическая невозможность! Так и подумал: завтра вечером во всем
оправдаюсь; потому что уж сегодня вечером невозможно мне было не приехать к
тебе, Наташа.
