– Чего этого! – прервал Алеша, – что тебе так странно? Что
это выходит несколько из вашего порядка? Что никто до сих пор не жертвовал
миллиона, а она пожертвует? Это, что ли? Но, что ж, если она не хочет жить на
чужой счет; потому что жить этими миллионами значит жить на чужой счет (я
только теперь это узнал). Она хочет быть полезна отечеству и всем и принесть на
общую пользу свою лепту. Про лепту-то еще мы в прописях читали, а как эта лепта
запахла миллионом, так уж тут и не то? И на чем держится все это хваленое
благоразумие, в которое я так верил! Что ты так смотришь на меня, отец? Точно
ты видишь перед собой шута, дурачка! Ну, что ж что дурачок! Послушала бы ты,
Наташа, что говорила об этом Катя: «Не ум главное, а то, что направляет его, –
натура, сердце, благородные свойства, развитие». Но главное, на этот счет есть
гениальное выражение Безмыгина. Безмыгин – это знакомый Левиньки и Бориньки и,
между нами, голова, и действительно гениальная голова! Не далее как вчера он
сказал к разговору: дурак, сознавшийся, что он дурак, есть уже не дурак! Какова
правда! Такие изречения у него поминутно. Он сыплет истинами.
– Действительно гениально! – заметил князь.
– Ты все смеешься. Но ведь я от тебя ничего никогда не
слыхал такого; и от всего вашего общества тоже никогда не слыхал. У вас,
напротив, всё это как-то прячут, всё бы пониже к земле, чтоб все росты, все
носы выходили непременно по каким-то меркам, по каким-то правилам – точно это
возможно! Точно это не в тысячу раз невозможнее, чем то, об чем мы говорим и
что думаем. А еще называют нас утопистами! Послушал бы ты, как они мне вчера
говорили...
– Но что же, об чем вы говорите и думаете? Расскажи, Алеша,
я до сих пор как-то не понимаю, – сказала Наташа.
– Вообще обо всем, что ведет к прогрессу, к гуманности, к
любви; все это говорится по поводу современных вопросов. Мы говорим о
гласности, о начинающихся реформах, о любви к человечеству, о современных
деятелях; мы их разбираем, читаем. Но, главное, мы дали друг другу слово быть
совершенно между собой откровенными и прямо говорить друг другу все о самих
себе, не стесняясь. Только откровенность, только прямота могут достигнуть цели.
Об этом особенно старается Безмыгин. Я рассказал об этом Кате, и она совершенно
сочувствует Безмыгину. И потому мы все, под руководством Безмыгина, дали себе
слово действовать честно и прямо всю жизнь, и что бы ни говорили о нас, как бы
ни судили о нас, – не смущаться ничем, не стыдиться нашей восторженности, наших
увлечений, наших ошибок и идти напрямки. Коли ты хочешь, чтоб тебя уважали,
во-первых и главное, уважай сам себя; только этим, только самоуважением ты
заставишь и других уважать себя. Это говорит Безмыгин, и Катя совершенно с ним
согласна. Вообще мы теперь уговариваемся в наших убеждениях и положили
заниматься изучением самих себя порознь, а все вместе толковать друг другу друг
друга...
– Что за галиматья! – вскричал князь с беспокойством, – и
кто этот Безмыгин? Нет, это так оставить нельзя...
– Чего нельзя оставить? – подхватил Алеша, – слушай, отец,
почему я говорю все это теперь, при тебе? Потому что хочу и надеюсь ввести и
тебя в наш круг. Я дал уже там и за тебя слово. Ты смеешься, ну, я так и знал,
что ты будешь смеяться! Но выслушай! Ты добр, благороден; ты поймешь. Ведь ты
не знаешь, ты не видал никогда этих людей, не слыхал их самих. Положим, что ты
обо всем этом слышал, все изучил, ты ужасно учен; но самих-то их ты не видал, у
них не был, а потому как же ты можешь судить о них верно! Ты только
воображаешь, что знаешь. Нет, ты побудь у них, послушай их и тогда, – и тогда я
даю слово за тебя, что ты будешь наш! А главное, я хочу употребить все
средства, чтоб спасти тебя от гибели в твоем обществе, к которому ты так
прилепился, и от твоих убеждений.
Князь молча и с ядовитейшей насмешкой выслушал эту выходку;
злость была в лице его. Наташа следила за ним с нескрываемым отвращением. Он
видел это, но показывал, что не замечает. Но как только Алеша кончил, князь
вдруг разразился смехом. Он даже упал на спинку стула, как будто был не в силах
сдержать себя. Но смех этот был решительно выделанный. Слишком заметно было,
что он смеялся единственно для того, чтоб как можно сильнее обидеть и унизить
своего сына. Алеша действительно огорчился; все лицо его изобразило
чрезвычайную грусть. Но он терпеливо переждал, когда кончится веселость отца.
– Отец, – начал он грустно, – для чего же ты смеешься надо
мной? Я шел к тебе прямо и откровенно. Если, по твоему мнению, я говорю
глупости, вразуми меня, а не смейся надо мною. Да и над чем смеяться? Над тем,
что для меня теперь свято, благородно? Ну, пусть я заблуждаюсь, пусть это все
неверно, ошибочно, пусть я дурачок, как ты несколько раз называл меня; но если
я и заблуждаюсь, то искренно, честно; я не потерял своего благородства. Я
восторгаюсь высокими идеями. Пусть они ошибочны, но основание их свято. Я ведь
сказал тебе, что ты и все ваши ничего еще не сказали мне такого же, что
направило бы меня, увлекло бы за собой. Опровергни их, скажи мне что-нибудь
лучше ихнего, и я пойду за тобой, но не смейся надо мной, потому что это очень
огорчает меня.
Алеша произнес это чрезвычайно благородно и с каким-то
строгим достоинством. Наташа с сочувствием следила за ним. Князь даже с
удивлением выслушал сына и тотчас же переменил свой тон.
– Я вовсе не хотел оскорбить тебя, друг мой, – отвечал он, –
напротив, я о тебе сожалею. Ты приготовляешься к такому шагу в жизни, при
котором пора бы уже перестать быть таким легкомысленным мальчиком. Вот моя
мысль. Я смеялся невольно и совсем не хотел оскорблять тебя.
– Почему же так показалось мне? – продолжал Алеша с горьким
чувством. – Почему уже давно мне кажется, что ты смотришь на меня враждебно, с
холодной насмешкой, а не как отец на сына? Почему мне кажется, что если б я был
на твоем месте, я б не осмеял так оскорбительно своего сына, как ты теперь
меня. Послушай: объяснимся откровенно, сейчас, навсегда, так, чтоб уж не
оставалось больше никаких недоумений. И... я хочу говорить всю правду: когда я
вошел сюда, мне показалось, что и здесь произошло какое-то недоумение; не так
как-то ожидал я вас встретить здесь вместе. Так или нет? Если так, то не лучше
ли каждому высказать свои чувства? Сколько зла можно устранить откровенностью!
– Говори, говори, Алеша! – сказал князь. – То, что ты
предлагаешь нам, очень умно. Может быть, с этого и надо было начать, – прибавил
он, взглянув на Наташу.
– Не рассердись же за полную мою откровенность, – начал
Алеша, – ты сам ее хочешь, сам вызываешь. Слушай. Ты согласился на мой брак с
Наташей; ты дал нам это счастье и для этого победил себя самого. Ты был
великодушен, и мы все оценили твой благородный поступок. Но почему же теперь ты
с какой-то радостью беспрерывно намекаешь мне, что я еще смешной мальчик и
вовсе не гожусь быть мужем; мало того, ты как будто хочешь осмеять, унизить, даже
как будто очернить меня в глазах Наташи. Ты очень рад всегда, когда можешь хоть
чем-нибудь меня выказать с смешной стороны; это я заметил не теперь, а уже
давно. Как будто ты именно стараешься для чего-то доказать нам, что брак наш
смешон, нелеп и что мы не пара. Право, как будто ты сам не веришь в то, что для
нас предназначаешь; как будто смотришь на все это как на шутку, на забавную
выдумку, на какой-то смешной водевиль... Я ведь не из сегодняшних только слов
твоих это вывожу. Я в тот же вечер, во вторник же, как воротился к тебе отсюда,
слышал от тебя несколько странных выражений, изумивших, даже огорчивших меня. И
в среду, уезжая, ты тоже сделал несколько каких-то намеков на наше теперешнее
положение, сказал и о ней – не оскорбительно, напротив, но как-то не так, как
бы я хотел слышать от тебя, как-то слишком легко, как-то без любви, без такого
уважения к ней... Это трудно рассказать, но тон ясен; сердце слышит. Скажи же
мне, что я ошибаюсь. Разуверь меня, ободри меня и... и ее, потому что ты и ее огорчил.
Я это угадал с первого же взгляда, как вошел сюда...
