.............................................
Когда я воротился домой, был уже первый час ночи. Нелли
отворила мне с заспанным лицом. Она улыбнулась и светло посмотрела на меня.
Бедняжка очень досадовала на себя, что заснула. Ей все хотелось меня дождаться.
Она сказала, что меня кто-то приходил спрашивать, сидел с ней и оставил на
столе записку. Записка была от Маслобоева. Он звал меня к себе завтра, в первом
часу. Мне хотелось расспросить Нелли, но я отложил до завтра, настаивая, чтоб
она непременно шла спать; бедняжка и без того устала, ожидая меня, и заснула
только за полчаса до моего прихода.
Глава V
Наутро Нелли рассказала мне про вчерашнее посещение довольно
странные вещи. Впрочем, уж и то было странно, что Маслобоев вздумал в этот
вечер прийти: он наверно знал, что я не буду дома; я сам предуведомил его об
этом при последнем нашем свидании и очень хорошо это помнил. Нелли
рассказывала, что сначала она было не хотела отпирать, потому что боялась: было
уж восемь часов вечера. Но он упросил ее через запертую дверь, уверяя, что если
он не оставит мне теперь записку, то завтра мне почему-то будет очень худо. Когда
она его впустила, он тотчас же написал записку, подошел к ней и уселся подле
нее на диване. «Я встала и не хотела с ним говорить, – рассказывала Нелли, – я
его очень боялась; он начал говорить про Бубнову, как она теперь сердится, что
она уж не смеет меня теперь взять, и начал вас хвалить; сказал, что он с вами
большой друг и вас маленьким мальчиком знал. Тут я стала с ним говорить. Он
вынул конфеты и просил, чтоб и я взяла; я не хотела; он стал меня уверять
тогда, что он добрый человек, умеет петь песни и плясать; вскочил и начал
плясать. Мне стало смешно. Потом сказал, что посидит еще немножко, – дождусь
Ваню, авось воротится, – и очень просил меня, чтоб я не боялась и села подле
него. Я села; но говорить с ним ничего не хотела. Тогда он сказал мне, что знал
мамашу и дедушку и... тут я стала говорить. И он долго сидел».
– А об чем же вы говорили?
– О мамаше... о Бубновой... о дедушке. Он сидел часа два.
Нелли как будто не хотелось рассказывать, об чем они говорили. Я не
расспрашивал, надеясь узнать все от Маслобоева. Мне показалось только, что
Маслобоев нарочно заходил без меня, чтоб застать Нелли одну. «Для чего ему
это?» – подумал я.
Она показала мне три конфетки, которые он ей дал. Это были
леденцы в зеленых и красных бумажках, прескверные и, вероятно, купленные в
овощной лавочке. Нелли засмеялась, показывая мне их.
– Что ж ты их не ела? – спросил я.
– Не хочу, – отвечала она серьезно, нахмурив брови. – Я и не
брала у него; он сам на диване оставил...
В этот день мне предстояло много ходьбы. Я стал прощаться с
Нелли.
– Скучно тебе одной? – спросил я ее, уходя.
– И скучно и не скучно. Скучно потому, что вас долго нет.
И она с такою любовью взглянула на меня, сказав это. Все это
утро она смотрела на меня таким же нежным взглядом и казалась такою
веселенькою, такою ласковою, и в то же время что-то стыдливое, даже робкое было
в ней, как будто она боялась чем-нибудь досадить мне, потерять мою
привязанность и... и слишком высказаться, точно стыдясь этого.
– А чем же не скучно-то? Ведь ты сказала, что тебе «и скучно
и не скучно»? – спросил я, невольно улыбаясь ей, так становилась она мне мила и
дорога.
– Уж я сама знаю чем, – отвечала она, усмехнувшись, и
чего-то опять застыдилась. Мы говорили на пороге, у растворенной двери. Нелли
стояла передо мной, потупив глазки, одной рукой схватившись за мое плечо, а
другою пощипывая мне рукав сюртука.
– Что ж это, секрет? – спросил я.
– Нет... ничего... я – я вашу книжку без вас читать начала,
– проговорила она вполголоса и, подняв на меня нежный, проницающий взгляд, вся
закраснелась.
– А, вот как! Что ж, нравится тебе? – я был в замешательстве
автора, которого похвалили в глаза, но я бы бог знает что дал, если б мог в эту
минуту поцеловать ее. Но как-то нельзя было поцеловать. Нелли помолчала.
– Зачем, зачем он умер? – спросила она с видом глубочайшей
грусти, мельком взглянув на меня и вдруг опять опустив глаза.
– Кто это?
– Да вот этот, молодой, в чахотке... в книжке-то?
– Что ж делать, так надо было, Нелли.
– Совсем не надо, – отвечала она почти шепотом, но как-то
вдруг, отрывисто, чуть не сердито, надув губки и еще упорнее уставившись
глазами в пол.
Прошла еще минута.
– А она... ну, вот и они-то... девушка и старичок, – шептала
она, продолжая как-то усиленнее пощипывать меня за рукав, – что ж, они будут
жить вместе? И не будут бедные?
– Нет, Нелли, она уедет далеко; выйдет замуж за помещика, а
он один останется, – отвечал я с крайним сожалением, действительно сожалея, что
не могу ей сказать чего-нибудь утешительнее.
– Ну, вот... Вот! Вот как это! У, какие!.. Я и читать теперь
не хочу!
И она сердито оттолкнула мою руку, быстро отвернулась от
меня, ушла к столу и стала лицом к углу, глазами в землю. Она вся покраснела и
неровно дышала, точно от какого-то ужасного огорчения.
– Полно, Нелли, ты рассердилась! – начал я, подходя к ней, –
ведь это все неправда, что написано, – выдумка; ну, чего ж тут сердиться!
Чувствительная ты девочка!
– Я не сержусь, – проговорила она робко, подняв на меня
такой светлый, такой любящий взгляд; потом вдруг схватила мою руку, прижала к
моей груди лицо и отчего-то заплакала.
Но в ту же минуту и засмеялась, – и плакала и смеялась – все
вместе. Мне тоже было и смешно и как-то... сладко. Но она ни за что не хотела
поднять ко мне голову, и когда я стал было отрывать ее личико от моего плеча,
она все крепче приникала к нему и все сильнее и сильнее смеялась.
Наконец кончилась эта чувствительная сцена. Мы простились; я
спешил. Нелли, вся разрумянившаяся и все еще как будто пристыженная и с
сияющими, как звездочки, глазками, выбежала за мной на самую лестницу и просила
воротиться скорее. Я обещал, что непременно ворочусь к обеду и как можно
пораньше.
Сначала я пошел к старикам. Оба они хворали. Анна Андреевна
была совсем больная; Николай Сергеич сидел у себя в кабинете. Он слышал, что я
пришел, но я знал, что по обыкновению своему он выйдет не раньше, как через
четверть часа, чтоб дать нам наговориться. Я не хотел очень расстраивать Анну
Андреевну и потому смягчал по возможности мой рассказ о вчерашнем вечере, но
высказал правду; к удивлению моему, старушка хоть и огорчилась, но как-то без
удивления приняла известие о возможности разрыва.
– Ну, батюшка, так я и думала, – сказала она. – Вы ушли
тогда, а я долго продумала и надумалась, что не бывать этому. Не заслужили мы у
господа бога, да и человек-то такой подлый; можно ль от него добра ожидать.
Шутка ль, десять тысяч с нас задаром берет, знает ведь, что задаром, и все-таки
берет. Последний кусок хлеба отнимает; продадут Ихменевку. А Наташечка
справедлива и умна, что им не поверила. Да знаете ль вы еще, батюшка, –
продолжала она, понизив голос, – мой-то, мой-то! Совсем напротив этой свадьбы
идет. Проговариваться стал: не хочу, говорит! Я сначала думала, что он блажит;
нет, взаправду. Что тогда с ней-то будет, с голубушкой? Ведь он ее тогда совсем
проклянет. Ну, а тот-то, Алеша-то, он-то что?
