Он выжил уже почти год в изгнании, в известные сроки писал к
отцу почтительные и благоразумные письма и наконец до того сжился с
Васильевским, что когда князь на лето сам приехал в деревню (о чем заранее
уведомил Ихменевых), то изгнанник сам стал просить отца позволить ему как можно
долее остаться в Васильевском, уверяя, что сельская жизнь – настоящее его
назначение. Все решения и увлечения Алеши происходили от его чрезвычайной,
слабонервной восприимчивости, от горячего сердца, от легкомыслия, доходившего
иногда до бессмыслицы; от чрезвычайной способности подчиняться всякому внешнему
влиянию и от совершенного отсутствия воли. Но князь как-то подозрительно
выслушал его просьбу... Вообще Николай Сергеич с трудом узнавал своего прежнего
«друга»: князь Петр Александрович чрезвычайно изменился. Он сделался вдруг
особенно придирчив к Николаю Сергеичу; в проверке счетов по именью выказал
какую-то отвратительную жадность, скупость и непонятную мнительность. Все это
ужасно огорчило добрейшего Ихменева; он долго старался не верить самому себе. В
этот раз все делалось обратно в сравнении с первым посещением Васильевского,
четырнадцать лет тому назад: в это раз князь перезнакомился со всеми соседями,
разумеется из важнейших; к Николаю же Сергеичу он никогда не ездил и обращался
с ним как будто со своим подчиненным. Вдруг случилось непонятное происшествие:
без всякой видимой причины последовал ожесточенный разрыв между князем и
Николаем Сергеичем. Подслушаны были горячие, обидные слова, сказанные с обеих сторон.
С негодованием удалился Ихменев из Васильевского, но история еще этим не
кончилась. По всему околодку вдруг распространилась отвратительная сплетня.
Уверяли, что Николай Сергеич, разгадав характер молодого князя, имел намерение
употребить все недостатки его в свою пользу; что дочь его Наташа (которой уже
было тогда семнадцать лет) сумела влюбить в себя двадцатилетнего юношу; что и
отец и мать этой любви покровительствовали, хотя и делали вид, что ничего не
замечают; что хитрая и «безнравственная» Наташа околдовала, наконец, совершенно
молодого человека, не видавшего в целый год, ее стараниями, почти ни одной
настоящей благородной девицы, которых так много зреет в почтенных домах
соседних помещиков. Уверяли, наконец, что между любовниками уже было условлено
обвенчаться, в пятнадцати верстах от Васильевского, в селе Григорьеве,
по-видимому тихонько от родителей Наташи, но которые, однако же, знали все до
малейшей подробности и руководили дочь гнусными своими советами. Одним словом,
в целой книге не уместить всего, что уездные кумушки обоего пола успели
насплетничать по поводу этой истории. Но удивительнее всего, что князь поверил
всему этому совершенно и даже приехал в Васильевское единственно по этой
причине, вследствие какого-то анонимного доноса, присланного к нему в Петербург
из провинции. Конечно, всякий, кто знал хоть сколько-нибудь Николая Сергеича,
не мог бы, кажется, и одному слову поверить из всех взводимых на него
обвинений; а между тем, как водится, все суетились, все говорили, все
оговаривались, все покачивали головами и... осуждали безвозвратно. Ихменев же
был слишком горд, чтоб оправдывать дочь свою пред кумушками, и настрого
запретил своей Анне Андреевне вступать в какие бы то ни было объяснения с
соседями. Сама же Наташа, так оклеветанная, даже еще целый год спустя, не знала
почти ни одного слова из всех этих наговоров и сплетней: от нее тщательно
скрывали всю историю, и она была весела и невинна, как двенадцатилетний
ребенок.
Тем временем ссора шла все дальше и дальше. Услужливые люди
не дремали. Явились доносчики и свидетели, и князя успели наконец уверить, что
долголетнее управление Николая Сергеича Васильевским далеко не отличалось
образцовою честностью. Мало того: что три года тому назад при продаже рощи
Николай Сергеич утаил в свою пользу двенадцать тысяч серебром, что на это можно
представить самые ясные, законные доказательства перед судом, тем более что на
продажу рощи он не имел от князя никакой законной доверенности, а действовал по
собственному соображению, убедив уже потом князя в необходимости продажи и
предъявив за рощу сумму несравненно меньше действительно полученной.
Разумеется, все это были одни клеветы, как и оказалось впоследствии, но князь
поверил всему и при свидетелях назвал Николая Сергеича вором. Ихменев не
стерпел и отвечал равносильным оскорблением; произошла ужасная сцена.
Немедленно начался процесс. Николай Сергеич, за неимением кой-каких бумаг, а
главное, не имея ни покровителей, ни опытности в хождении по таким делам,
тотчас же стал проигрывать в своей тяжбе. На имение его было наложено
запрещение. Раздраженный старик бросил все и решился наконец переехать в
Петербург, чтобы лично хлопотать о своем деле, а в губернии оставил за себя
опытного поверенного. Кажется, князь скоро стал понимать, что он напрасно
оскорбил Ихменева. Но оскорбление с обеих сторон было так сильно, что не
оставалось и слова на мир, и раздраженный князь употреблял все усилия, чтоб
повернуть дело в свою пользу, то есть, в сущности, отнять у бывшего своего
управляющего последний кусок хлеба.
Глава V
Итак, Ихменевы переехали в Петербург. Не стану описывать мою
встречу с Наташей после такой долгой разлуки. Во все эти четыре года я не
забывал ее никогда. Конечно, я сам не понимал вполне того чувства, с которым
вспоминал о ней; но когда мы вновь свиделись, я скоро догадался, что она
суждена мне судьбою.
Сначала, в первые дни после их приезда, мне все казалось,
что она как-то мало развилась в эти годы, совсем как будто не переменилась и
осталась такой же девочкой, как и была до нашей разлуки. Но потом каждый день я
угадывал в ней что-нибудь новое, до тех пор мне совсем незнакомое, как будто
нарочно скрытое от меня, как будто девушка нарочно от меня пряталась, – и что
за наслаждение было это отгадывание! Старик, переехав в Петербург, первое время
был раздражен и желчен. Дела его шли худо; он негодовал, выходил из себя,
возился с деловыми бумагами, и ему было не до нас. Анна же Андреевна ходила как
потерянная и сначала ничего сообразить не могла. Петербург ее пугал. Она
вздыхала и трусила, плакала о прежнем житье-бытье, об Ихменевке, о том, что
Наташа на возрасте, а об ней и подумать некому, и пускалась со мной в
престранные откровенности, за неимением кого другого, более способного к
дружеской доверенности.
Вот в это-то время, незадолго до их приезда, я кончил мой
первый роман, тот самый, с которого началась моя литературная карьера, и, как
новичок, сначала не знал, куда его сунуть. У Ихменевых я об этом ничего не
говорил; они же чуть со мной не поссорились за то, что я живу праздно, то есть
не служу и не стараюсь приискать себе места. Старик горько и даже желчно укорял
меня, разумеется из отеческого ко мне участия. Я же просто стыдился сказать им,
чем занимаюсь. Ну как в самом деле объявить прямо, что не хочу служить, а хочу
сочинять романы, а потому до времени их обманывал, говорил, что места мне не
дают, а что я ищу из всех сил. Ему некогда было поверять меня. Помню, как
однажды Наташа, наслушавшись наших разговоров, таинственно отвела меня в
сторону и со слезами умоляла подумать о моей судьбе, допрашивала меня,
выпытывала: что я именно делаю, и, когда я перед ней не открылся, взяла с меня
клятву, что я не сгублю себя как лентяй и праздношатайка. Правда, я хоть не
признался и ей, чем занимаюсь, но помню, что за одно одобрительное слово ее о
труде моем, о моем первом романе, я бы отдал все самые лестные для меня отзывы
критиков и ценителей, которые потом о себе слышал. И вот вышел, наконец, мой
роман. Еще задолго до появления его поднялся шум и гам в литературном мире. Б.
обрадовался как ребенок, прочитав мою рукопись. Нет! Если я был счастлив
когда-нибудь, то это даже и не во время первых упоительных минут моего успеха,
а тогда, когда еще я не читал и не показывал никому моей рукописи: в те долгие
ночи, среди восторженных надежд и мечтаний и страстной любви к труду; когда я
сжился с моей фантазией, с лицами, которых сам создал, как с родными, как будто
с действительно существующими; любил их, радовался и печалился с ними, а подчас
даже и плакал самыми искренними слезами над незатейливым героем моим. И описать
не могу, как обрадовались старики моему успеху, хотя сперва ужасно удивились:
так странно их это поразило! Анна Андреевна, например, никак не хотела
поверить, что новый, прославляемый всеми писатель – тот самый Ваня, который и
т. д., и т. д., и все качала головою. Старик долго не сдавался и сначала, при
первых слухах, даже испугался; стал говорить о потерянной служебной карьере, о
беспорядочном поведении всех вообще сочинителей. Но беспрерывные новые слухи,
объявления в журналах и наконец несколько похвальных слов, услышанных им обо
мне от таких лиц, которым он с благоговением верил, заставили его изменить свой
взгляд на дело. Когда же он увидел, что я вдруг очутился с деньгами, и узнал,
какую плату можно получать за литературный труд, то и последние сомнения его
рассеялись. Быстрый в переходах от сомнения к полной, восторженной вере,
радуясь как ребенок моему счастью, он вдруг ударился в самые необузданные
надежды, в самые ослепительные мечты о моей будущности. Каждый день создавал он
для меня новые карьеры и планы, и чего-чего не было в этих планах! Он начал
выказывать мне какое-то особенное, до тех пор небывалое ко мне уважение. Но
все-таки, помню, случалось, сомнения вдруг опять осаждали его, часто среди
самого восторженного фантазирования, и снова сбивали его с толку.
