– Постой, Маслобоев, про которую ты поездку говоришь? В
котором году?
– Ровно девяносто девять лет тому назад и три месяца. Ну-с,
там он и сманил одну дочь у одного отца да и увез с собой в Париж. Да ведь как
сделал-то! Отец был вроде какого-то заводчика или участвовал в каком-то эдаком
предприятии. Наверно не знаю. Я ведь если и рассказываю тебе, то по собственным
умозаключениям и соображениям из других данных. Вот князь его и надул, тоже в
предприятие с ним вместе залез. Надул вполне и деньги с него взял. Насчет
взятых денег у старика были, разумеется, кой-какие документы. А князю хотелось
так взять, чтоб и не отдать, по-нашему – просто украсть. У старика была дочь, и
дочь-то была красавица, а у этой красавицы был влюбленный в нее идеальный
человек, братец Шиллеру, поэт, в то же время купец, молодой мечтатель, одним
словом – вполне немец, Феферкухен какой-то.
– То есть это фамилия его Феферкухен?
– Ну, может, и не Феферкухен, черт его дери, не в нем дело.
Только князь-то и подлез к дочери, да так подлез, что она влюбилась в него, как
сумасшедшая. Князю и захотелось тогда двух вещей: во-первых, овладеть дочкой, а
во-вторых, документами во взятой у старика сумме. Ключи от всех ящиков
стариковых были у его дочери. Старик же любил дочь без памяти, до того, что
замуж ее отдавать не хотел. Серьезно. Ко всякому жениху ревновал, не понимал,
как можно расстаться с нею, и Феферкухена прогнал, чудак какой-то англичанин...
– Англичанин? Да где же это все происходило?
– Я только так сказал: англичанин, для сравнения, а ты уж и
подхватил. Было ж это в городе Санта-фе-де-Богота, а может, и в Кракове, но
вернее всего, что в фюрстентум
[16]
Нассау, вот что на зельтерской воде
написано, именно в Нассау; довольно с тебя? Ну-с, вот-с князь девицу-то сманил,
да и увез от отца, да по настоянию князя девица захватила с собой и кой-какие
документики. Ведь бывает же такая любовь, Ваня! Фу ты, боже мой, а ведь девушка
была честная, благородная, возвышенная! Правда, может, толку-то большого в
бумагах не знала. Ее заботило одно: отец проклянет. Князь и тут нашелся; дал ей
форменное, законное обязательство, что на ней женится. Таким образом и уверил
ее, что они так только поедут, на время, прогуляются, а когда гнев старика
поутихнет, они и воротятся к нему обвенчанные и будут втроем век жить, добра
наживать и так далее до бесконечности. Бежала она, старик-то ее проклял да и
обанкрутился. За нею в Париж потащился и Фрауенмильх, все бросил и торговлю
бросил; влюблен был уж очень.
– Стой! Какой Фрауенмильх?
– Ну тот, как его! Фейербах-то... тьфу, проклятый:
Феферкухен! Ну-с, князю, разумеется, жениться нельзя было: что, дескать,
графиня Хлестова скажет? Как барон Помойкин об этом отзовется? Следовательно,
надо было надуть. Ну, надул-то он слишком нагло. Во-первых, чуть ли не бил ее,
во-вторых, нарочно пригласил к себе Феферкухена, тот и ходил, другом ее
сделался, ну, хныкали вместе, по целым вечерам одни сидели, несчастья свои оплакивали,
тот утешал: известно, божьи души. Князь-то нарочно так подвел: раз застает их
поздно да и выдумал, что они в связи, придрался к чему-то: своими глазами,
говорит, видел. Ну и вытолкал их обоих за ворота, а сам на время в Лондон
уехал. А та была уж на сносях; как выгнали ее, она и родила дочь... то есть не
дочь, а сына, именно сынишку, Володькой и окрестили. Феферкухен восприемником
был. Ну вот и поехала она с Феферкухеном. У того маленькие деньжонки были.
Объехала она Швейцарию, Италию... во всех то есть поэтических землях была, как
и следует. Та все плакала, а Феферкухен хныкал, и много лет таким образом
прошло, и девочка выросла. И для князя-то все бы хорошо было, да одно нехорошо:
обязательство жениться он у ней назад не выхлопотал. «Низкий ты человек, –
сказала она ему при прощании, – ты меня обокрал, ты меня обесчестил и теперь
оставляешь. Прощай! Но обязательства тебе не отдам. Не потому, что я
когда-нибудь хотела за тебя выйти, а потому, что ты этого документа боишься.
Так пусть он и будет у меня вечно в руках». Погорячилась, одним словом, но
князь, впрочем, остался покоен. Вообще эдаким подлецам превосходно иметь дело с
так называемыми возвышенными существами. Они так благородны, что их весьма
легко обмануть, а во-вторых, они всегда отделываются возвышенным и благородным
презрением вместо практического применения к делу закона, если только можно его
применить. Ну, вот хоть бы эта мать: отделалась гордым презрением и хоть
оставила у себя документ, но ведь князь знал, что она скорее повесится, чем
употребит его в дело: ну, и был покоен до времени. А она хоть и плюнула ему в
его подлое лицо, да ведь у ней Володька на руках оставался: умри она, что с ним
будет? Но об этом не рассуждалось. Брудершафт тоже ободрял ее и не рассуждал;
Шиллера читали. Наконец, Брудершафт отчего-то скиснул и умер...
– То есть Феферкухен?
– Ну да, черт его дери! А она...
– Постой! Сколько лет они странствовали?
– Ровнешенько двести. Ну-с, она и воротилась в Краков.
Отец-то не принял, проклял, она умерла, а князь перекрестился от радости. Я там
был, мед пил, по усам текло, а в рот не попало, дали мне шлык, а я в подворотню
шмыг... выпьем, брат Ваня!
– Я подозреваю, что ты у него по этому делу хлопочешь,
Маслобоев.
– Тебе непременно этого хочется?
– Но не понимаю только, что ты-то тут можешь сделать!
– А видишь, она как воротилась в Мадрид-то после
десятилетнего отсутствия, под чужим именем, то надо было все это разузнать и о
Брудершафте, и о старике, и действительно ли она воротилась, и о птенце, и
умерла ли она, и нет ли бумаг, и так далее до бесконечности. Да еще кой о чем.
Сквернейший человек, берегись его, Ваня, а об Маслобоеве вот что думай:
никогда, ни за что не называй его подлецом! Он хоть и подлец (по-моему, так нет
человека не подлеца), но не против тебя. Я крепко пьян, но слушай: если
когда-нибудь, близко ли, далеко ли, теперь ли, или на будущий год, тебе
покажется, что Маслобоев против тебя в чем-нибудь схитрил (и, пожалуйста, не
забудь этого слова схитрил), – то знай, что без злого умысла. Маслобоев над
тобой наблюдает. И потому не верь подозрениям, а лучше приди и объяснись
откровенно и по-братски с самим Маслобоевым. Ну, теперь хочешь пить?
– Нет.
– Закусить?
– Нет, брат, извини...
– Ну, так и убирайся, без четверти девять, а ты спесив.
Теперь тебе уже пора.
– Как? Что? Напился пьян да и гостя гонит! Всегда-то он
такой! Ах, бесстыдник! – вскричала чуть не плача Александра Семеновна.
– Пеший конному не товарищ! Александра Семеновна, мы
остаемся вместе и будем обожать друг друга. А это генерал! Нет, Ваня, я соврал;
ты не генерал, а я – подлец! Посмотри, на что я похож теперь? Что я перед
тобой? Прости, Ваня, не осуди и дай излить.
Он обнял меня и залился слезами. Я стал уходить.
