– Но как же решить-то, вот вопрос?
– Я так и скажу ей: «Ведь вы его любите больше всего, а
потому и счастье его должны любить больше своего; следственно, должны с ним
расстаться».
– Да, но каково же ей будет это слышать? А если она
согласится с вами, то в силах ли она будет это сделать?
– Вот об этом-то я и думаю день и ночь и... и...
И она вдруг заплакала.
– Вы не поверите, как мне жалко Наташу, – прошептала она
дрожавшими от слез губками.
Нечего было тут прибавлять. Я молчал, и мне самому хотелось
заплакать, смотря на нее, так, от любви какой-то. Что за милый был это ребенок!
Я уж не спрашивал ее, почему она считает себя способною сделать счастье Алеши.
– Вы ведь любите музыку? – спросила она, несколько
успокоившись, еще задумчивая от недавних слез.
– Люблю, – отвечал я с некоторым удивлением.
– Если б было время, я бы вам сыграла Третий концерт
Бетховена. Я его теперь играю. Там все эти чувства... точно так же, как я
теперь чувствую. Так мне кажется. Но это в другой раз; а теперь надо говорить.
Начались у нас переговоры о том, как ей видеться с Наташей и
как это все устроить. Она объявила мне, что за ней присматривают, хотя мачеха
ее добрая и любит ее, но ни за что не позволит ей познакомиться с Натальей
Николаевной; а потому она и решилась на хитрость. Поутру она иногда ездит
гулять, почти всегда с графиней. Иногда же графиня не ездит с нею, а отпускает
ее одну с француженкой, которая теперь больна. Бывает же это, когда у графини
болит голова; а потому и ждать надо, когда у ней заболит голова. А до этого она
уговорит свою француженку (что-то вроде компаньонки, старушка), потому что
француженка очень добра. В результате выходило, что никак нельзя было
определить заранее дня, назначенного для визита к Наташе.
– С Наташей вы познакомитесь и не будете раскаиваться, –
сказал я. – Она вас сама очень хочет узнать, и это нужно хоть для того только,
чтоб ей знать, кому она передает Алешу. О деле же этом не тоскуйте очень. Время
и без ваших забот решит. Ведь вы едете в деревню?
– Да, скоро, может быть через месяц, – отвечала она, – и я
знаю, что на этом настаивает князь.
– Как вы думаете, поедет с вами Алеша?
– Вот и я об этом думала! – проговорила она, пристально
смотря на меня. – Ведь он поедет.
– Поедет.
– Боже мой, что из этого всего выйдет – не знаю. Послушайте,
Иван Петрович. Я вам обо всем буду писать, буду часто писать и много. Уж я
теперь пошла вас мучить. Вы часто будете к нам приходить?
– Не знаю, Катерина Федоровна: это зависит от обстоятельств.
Может быть, и совсем не буду ходить.
– Почему же?
– Это будет зависеть от разных причин, а главное, от
отношений моих с князем.
– Это нечестный человек, – сказала решительно Катя. – А
знаете, Иван Петрович, что если б я к вам приехала! Это хорошо бы было или не
хорошо?
– Как вы сами думаете?
– Я думаю, что хорошо. Так, навестила бы вас... – прибавила
она, улыбнувшись. – Я ведь к тому говорю, что я, кроме того, что вас уважаю, –
я вас очень люблю... И у вас научиться многому можно. А я вас люблю... И ведь
это не стыдно, что я вам про все это говорю?
– Чего же стыдно? Вы сами мне уже дороги, как родная.
– Ведь вы хотите быть моим другом?
– О да, да! – отвечал я.
– Ну, а они непременно бы сказали, что стыдно и не следует
так поступать молодой девушке, – заметила она, снова указав мне на собеседников
у чайного стола. Замечу здесь, что князь, кажется, нарочно оставил нас одних
вдоволь наговориться.
– Я ведь знаю очень хорошо, – прибавила она, – князю хочется
моих денег. Про меня они думают, что я совершенный ребенок, и даже мне прямо
это говорят. Я же не думаю этого. Я уж не ребенок. Странные они люди: сами ведь
они точно дети; ну, из чего хлопочут?
– Катерина Федоровна, я забыл спросить: кто эти Левинька и
Боринька, к которым так часто ездит Алеша?
– Это мне дальняя родня. Они очень умные и очень честные, но
уж много говорят... Я их знаю...
И она улыбнулась.
– Правда ли, что вы хотите им подарить со временем миллион?
– Ну, вот видите, ну хоть бы этот миллион, уж они так
болтают о нем, что уж и несносно становится. Я, конечно, с радостию пожертвую
на все полезное, к чему ведь такие огромные деньги, не правда ли? Но ведь когда
еще я его пожертвую; а они уж там теперь делят, рассуждают, кричат, спорят:
куда лучше употребить его, даже ссорятся из-за этого, – так что уж это и
странно. Слишком торопятся. Но все-таки они такие искренние и... умные. Учатся.
Это все же лучше, чем как другие живут. Ведь так?
И много еще мы говорили с ней. Она мне рассказала чуть не
всю свою жизнь и с жадностью слушала мои рассказы. Все требовала, чтоб я всего
более рассказывал ей про Наташу и про Алешу. Было уже двенадцать часов, когда
князь подошел ко мне и дал знать, что пора откланиваться. Я простился. Катя
горячо пожала мне руку и выразительно на меня взглянула. Графиня просила меня
бывать; мы вышли вместе с князем.
Не могу удержаться от странного и,, может быть, совершенно
не идущего к делу замечания. Из трехчасового моего разговора с Катей я вынес,
между прочим, какое-то странное, но вместе с тем глубокое убеждение, что она до
того еще вполне ребенок, что совершенно не знает всей тайны отношений мужчины и
женщины. Это придавало необыкновенную комичность некоторым ее рассуждениям и
вообще серьезному тону, с которым она говорила о многих очень важных вещах...
Глава X
– А знаете ли что, – сказал мне князь, садясь вместе со мною
в коляску, – что, если б нам теперь поужинать, а? Как вы думаете?
– Право, не знаю, князь, – отвечал я, колеблясь, – я никогда
не ужинаю...
– Ну, разумеется, и поговорим за ужином, – прибавил он,
пристально и хитро смотря мне прямо в глаза.
Как было не понять! «Он хочет высказаться, – подумал я, – а
мне ведь того и надо». Я согласился.
– Дело в шляпе. В Большую Морскую, к Б.
– В ресторан? – спросил я с некоторым замешательством.
– Да. А что ж? Я ведь редко ужинаю дома. Неужели ж вы мне не
позволите пригласить вас?
– Но я вам сказал уже, что я никогда не ужинаю.
– Что за дело один раз. К тому же ведь это я вас
приглашаю...
То есть заплачу за тебя; я уверен, что он прибавил это
нарочно. Я позволил везти себя, но в ресторане решился платить за себя сам. Мы
приехали. Князь взял особую комнату и со вкусом и знанием дела выбрал два-три
блюда. Блюда были дорогие, равно как и бутылка тонкого столового вина, которую
он велел принести. Все это было не по моему карману. Я посмотрел на карту и
велел принести себе полрябчика и рюмку лафиту. Князь взбунтовался.
