– Вы не хотите со мной ужинать! Ведь это даже смешно.
Pardon, mon ami
[19]
, но ведь это... возмутительная щепетильность. Это уж самое
мелкое самолюбие. Тут замешались чуть ли не сословные интересы, и бьюсь об
заклад, что это так. Уверяю вас, что вы меня обижаете.
Но я настоял на своем.
– Впрочем, как хотите, – прибавил он. – Я вас не
принуждаю... скажите, Иван Петрович, можно мне с вами говорить вполне
дружелюбно?
– Я вас прошу об этом.
– Ну так, по-моему, такая щепетильность вам же вредит. Как
же точно вредят себе и все ваши этим же самым. Вы литератор, вам нужно знать
свет, а вы всего чуждаетесь. Я не про рябчиков теперь говорю, но ведь вы готовы
отказываться совершенно от всякого сообщения с нашим кругом, а это положительно
вредно. Кроме того, что вы много теряете, – ну, одним словом, карьеру, – кроме
того, хоть одно то, что надобно самому узнать, что вы описываете, а у вас там,
в повестях, и графы, и князья, и будуары... впрочем, что ж я? У вас там теперь
все нищета, потерянные шинели, ревизоры, задорные офицеры, чиновники, старые
годы и раскольничий быт, знаю, знаю.
– Но вы ошибаетесь, князь; если я не хожу в так называемый
вами «высший круг», то это потому, что там, во-первых, скучно, а во-вторых,
нечего делать! Но и, наконец, я все-таки бываю...
– Знаю, у князя Р., раз в год; я там вас и встретил. А
остальное время года вы коснеете в демократической гордости и чахнете на ваших
чердаках, хотя и не все так поступают из ваших. Есть такие искатели
приключений, что даже меня тошнит...
– Я просил бы вас, князь, переменить этот разговор и не
возвращаться к нам на чердаки.
– Ах, боже мой, вот вы и обиделись. Впрочем, сами же вы
позволили мне говорить с вами дружелюбно. Но, виноват, я ничем еще не заслужил
вашей дружбы. Вино порядочное. Попробуйте.
Он налил мне полстакана из своей бутылки.
– Вот видите, мой милый Иван Петрович, я ведь очень хорошо
понимаю, что навязываться на дружбу неприлично. Ведь не все же мы грубы и наглы
с вами, как вы о нас воображаете; ну, я тоже очень хорошо понимаю, что вы
сидите здесь со мной не из расположения ко мне, а оттого, что я обещался с вами
поговорить. Не правда ли?
Он засмеялся.
– А так как вы наблюдаете интересы известной особы, то вам и
хочется послушать, что я буду говорить. Так ли? – прибавил он с злою улыбкою.
– Вы не ошиблись, – прервал я с нетерпением (я видел, что он
был из тех, которые, видя человека хоть капельку в своей власти, сейчас же дают
ему это почувствовать. Я же был в его власти; я не мог уйти, не выслушав всего,
что он намерен был сказать, и он знал это очень хорошо. Его тон вдруг изменился
и все больше и больше переходил в нагло фамильярный и насмешливый). – Вы не
ошиблись, князь: я именно за этим и приехал, иначе, право, не стал бы сидеть...
так поздно.
Мне хотелось сказать: иначе ни за что бы не остался с вами,
но я не сказал и перевернул по-другому, не из боязни, а из проклятой моей
слабости и деликатности. Ну как в самом деле сказать человеку грубость прямо в
глаза, хотя он и стоил того и хотя я именно и хотел сказать ему грубость? Мне
кажется, князь это приметил по моим глазам и с насмешкою смотрел на меня во все
продолжение моей фразы, как бы наслаждаясь моим малодушием и точно подзадоривая
меня своим взглядом: «А что, не посмел, сбрендил, то-то, брат!» Это наверно так
было, потому что он, когда я кончил, расхохотался и с какой-то протежирующей
лаской потрепал меня по колену.
«Смешишь же ты, братец», – прочитал я в его взгляде. «Постой
же!» – подумал я про себя.
– Мне сегодня очень весело! – вскричал он, – и, право, не
знаю почему. Да, да, мой друг, да! Я именно об этой особе и хотел говорить.
Надо же окончательно высказаться, договориться до чего-нибудь, и надеюсь, что в
этот раз вы меня совершенно поймете. Давеча я с вами заговорил об этих деньгах
и об этом колпаке-отце, шестидесятилетнем младенце... Ну! Не стоит теперь и
поминать. Я ведь это так говорил! Ха-ха-ха, ведь вы литератор, должны же были
догадаться...
Я с изумлением смотрел на него. Кажется, он был еще не пьян.
– Ну, а что касается до этой девушки, то, право, я ее
уважаю, даже люблю, уверяю вас; капризна она немножко, но ведь «нет розы без
шипов», как говорили пятьдесят лет назад, и хорошо говорили: шипы колются, но
ведь это-то и заманчиво, и хоть мой Алексей дурак, но я ему отчасти уже простил
– за хороший вкус. Короче, мне эти девицы нравятся, и у меня – он
многознаменательно сжал губы – даже виды особенные... Ну, да это после...
– Князь! Послушайте, князь! – вскричал я, – я не понимаю в
вас этой быстрой перемены, но... перемените разговор, прошу вас!
– Вы опять горячитесь! Ну, хорошо... переменю, переменю!
Только вот что хочу спросить у вас, мой добрый друг: очень вы ее уважаете?
– Разумеется, – отвечал я с грубым нетерпением.
– Ну, ну и любите? – продолжал он, отвратительно скаля зубы
и прищурив глаза.
– Вы забываетесь! – вскричал я.
– Ну, не буду, не буду! Успокойтесь! В удивительнейшем
расположении духа я сегодня. Мне так весело, как давно не бывало. Не выпить ли
нам шампанского! Как думаете, мой поэт?
– Я не буду пить, не хочу!
– И не говорите! Вы непременно должны мне составить сегодня
компанию. Я чувствую себя прекрасно, и так как я добр до сентиментальности, то
и не могу быть счастливым один. Кто знает, мы, может быть, еще дойдем до того,
что выпьем на ты, ха, ха, ха! Нет, молодой мой друг, вы меня еще не знаете! Я
уверен, что вы меня полюбите. Я хочу, чтоб вы разделили сегодня со мною и горе
и радость, и веселье и слезы, хотя, надеюсь, что я-то, по крайней мере, не
заплачу. Ну как же, Иван Петрович? Ведь вы сообразите только, что если не будет
того, что мне хочется, то все мое вдохновение пройдет, пропадет, улетучится, и
вы ничего не услышите; ну, а ведь вы здесь единственно для того, чтоб
что-нибудь услышать. Не правда ли? – прибавил он, опять нагло мне подмигивая, –
ну так и выбирайте.
Угроза была важная. Я согласился. «Уж не хочет ли он меня
напоить пьяным?» – подумал я. Кстати, здесь место упомянуть об одном слухе про
князя, слухе, который уже давно дошел до меня. Говорили про него, что он –
всегда такой приличный и изящный в обществе – любит иногда по ночам
пьянствовать, напиваться как стелька и потаенно развратничать, гадко и
таинственно развратничать... Я слыхал о нем ужасные слухи... Говорят, Алеша
знал о том, что отец иногда пьет, и старался скрывать это перед всеми и особенно
перед Наташей. Однажды было он мне проговорился, но тотчас же замял разговор и
не отвечал на мои расспросы. Впрочем, я не от него и слышал и, признаюсь,
прежде не верил; теперь же ждал, что будет.
