«Сочинитель, поэт! Как-то странно... Когда же поэты выходили
в люди, в чины? Народ-то все такой щелкопер, ненадежный!»
Я заметил, что подобные сомнения и все эти щекотливые
вопросы приходили к нему всего чаще в сумерки (так памятны мне все подробности
и все то золотое время!). В сумерки наш старик всегда становился как-то
особенно нервен, впечатлителен и мнителен. Мы с Наташей уж знали это и заранее
посмеивались.
Помню, я ободрял его анекдотами про генеральство Сумарокова,
про то, как Державину прислали табакерку с червонцами, как сама императрица
посетила Ломоносова; рассказывал про Пушкина, про Гоголя.
– Знаю, братец, все знаю, – возражал старик, может быть,
слышавший первый раз в жизни все эти истории. – Гм! Послушай, Ваня, а ведь я все-таки
рад, что твоя стряпня не стихами писана. Стихи, братец, вздор; уж ты не спорь,
а мне поверь, старику; я добра желаю тебе; чистый вздор, праздное употребление
времени! Стихи гимназистам писать; стихи до сумасшедшего дома вашу братью,
молодежь, доводят... Положим, что Пушкин велик, кто об этом! А все-таки стишки,
и ничего больше; так, эфемерное что-то... Я, впрочем, его и читал-то мало...
Проза другое дело! тут сочинитель даже поучать может, – ну, там о любви к
отечеству упомянуть или так, вообще про добродетели... да! Я, брат, только не
умею выразиться, но ты меня понимаешь; любя говорю. А ну-ка, ну-ка прочти! –
заключил он с некоторым видом покровительства, когда я наконец принес книгу и
все мы после чаю уселись за круглый стол, – прочти-ка, что ты там настрочил;
много кричат о тебе! Посмотрим, посмотрим!
Я развернул книгу и приготовился читать. В тот вечер только
что вышел мой роман из печати, и я, достав наконец экземпляр, прибежал к
Ихменевым читать свое сочинение.
Как я горевал и досадовал, что не мог им прочесть его ранее,
по рукописи, которая была в руках у издателя! Наташа даже плакала с досады,
ссорилась со мной, попрекала меня, что чужие прочтут мой роман раньше, чем
она... Но вот наконец мы сидим за столом. Старик состроил физиономию
необыкновенно серьезную и критическую. Он хотел строго-строго судить, «сам
увериться». Старушка тоже смотрела необыкновенно торжественно; чуть ли она не
надела к чтению нового чепчика. Она давно уже приметила, что я смотрю с бесконечной
любовью на ее бесценную Наташу; что у меня дух занимается и темнеет в глазах,
когда я с ней заговариваю, и что и Наташа тоже как-то яснее, чем прежде, на
меня поглядывает. Да! пришло наконец это время, пришло в минуту удач, золотых
надежд и самого полного счастья, все вместе, все разом пришло! Приметила тоже
старушка, что и старик ее как-то уж слишком начал хвалить меня и как-то
особенно взглядывает на меня и на дочь... и вдруг испугалась: все же я был не
граф, не князь, не владетельный принц или по крайней мере коллежский советник
из правоведов, молодой, в орденах и красивый собою! Анна Андреевна не любила
желать вполовину.
«Хвалят человека, – думала она обо мне, – а за что –
неизвестно. Сочинитель, поэт... Да ведь что ж такое сочинитель?»
Глава VI
Я прочел им мой роман в один присест. Мы начали сейчас после
чаю, а просидели до двух часов пополуночи. Старик сначала нахмурился. Он ожидал
чего-то непостижимо высокого, такого, чего бы он, пожалуй, и сам не мог понять,
но только непременно высокого; а вместо того вдруг такие будни и все такое
известное – вот точь-в-точь как то самое, что обыкновенно кругом совершается. И
добро бы большой или интересный человек был герой, или из исторического
что-нибудь, вроде Рославлева или Юрия Милославского; а то выставлен какой-то
маленький, забитый и даже глуповатый чиновник, у которого и пуговицы на
вицмундире обсыпались; и все это таким простым слогом описано, ни дать ни взять
как мы сами говорим... Странно! Старушка вопросительно взглядывала на Николая
Сергеича и даже немного надулась, точно чем-то обиделась: «Ну стоит, право,
такой вздор печатать и слушать, да еще и деньги за это дают», – написано было
на лице ее. Наташа была вся внимание, с жадностью слушала, не сводила с меня
глаз, всматриваясь в мои губы, как я произношу каждое слово, и сама шевелила
своими хорошенькими губками. И что ж? Прежде чем я дочел до половины, у всех
моих слушателей текли из глаз слезы. Анна Андреевна искренно плакала, от всей
души сожалея моего героя и пренаивно желая хоть чем-нибудь помочь ему в его
несчастиях, что понял я из ее восклицаний. Старик уже отбросил все мечты о
высоком: «С первого шага видно, что далеко кулику до Петрова дня; так себе,
просто рассказец; зато сердце захватывает, – говорил он, – зато становится
понятно и памятно, что кругом происходит; зато познается, что самый забитый,
последний человек есть тоже человек и называется брат мой!» Наташа слушала,
плакала и под столом, украдкой, крепко пожимала мою руку. Кончилось чтение. Она
встала; щечки ее горели, слезинки стояли в глазах; вдруг она схватила мою руку,
поцеловала ее и выбежала вон из комнаты. Отец и мать переглянулись между собою.
– Гм! вот она какая восторженная, – проговорил старик,
пораженный поступком дочери, – это ничего, впрочем, это хорошо, хорошо, благородный
порыв! Она добрая девушка... – бормотал он, смотря вскользь на жену, как будто
желая оправдать Наташу, а вместе с тем почему-то желая оправдать и меня.
Но Анна Андреевна, несмотря на то что во время чтения сама
была в некотором волнении и тронута, смотрела теперь так, как будто хотела
выговорить: «Оно конечно, Александр Македонский герой, но зачем же стулья
ломать?» и т. д.
Наташа воротилась скоро, веселая и счастливая, и, проходя
мимо, потихоньку ущипнула меня. Старик было принялся опять «серьезно» оценивать
мою повесть, но от радости не выдержал характера и увлекся:
– Ну, брат Ваня, хорошо, хорошо! Утешил! Так утешил, что я
даже и не ожидал. Не высокое, не великое, это видно... Вон у меня там
«Освобождение Москвы» лежит, в Москве же и сочинили, – ну так оно с первой
строки, братец, видно, что так сказать, орлом воспарил человек... Но знаешь ли,
Ваня, у тебя оно как-то проще, понятнее. Вот именно за то и люблю, что
понятнее! Роднее как-то оно; как будто со мной самим все это случилось. А то
что высокое-то? И сам бы не понимал. Слог бы я выправил: я ведь хвалю, а что ни
говори, все-таки мало возвышенного... Ну да уж теперь поздно: напечатано. Разве
во втором издании? А что, брат, ведь и второе издание, чай, будет? Тогда опять
деньги... Гм...
– И неужели вы столько денег получили, Иван Петрович? –
заметила Анна Андреевна. – Гляжу на вас, и все как-то не верится. Ах ты,
господи, вот ведь за что теперь деньги стали давать!
– Знаешь, Ваня? – продолжал старик, увлекаясь все более и
более, – это хоть не служба, зато все-таки карьера. Прочтут и высокие лица. Вот
ты говорил, Гоголь вспоможение ежегодное получает и за границу послан. А что,
если б и ты? А? Или еще рано? Надо еще что-нибудь сочинить? Так сочиняй, брат,
сочиняй поскорее! Не засыпай на лаврах. Чего глядеть-то!
И он говорил это с таким убежденным видом, с таким
добродушием, что недоставало решимости остановить и расхолодить его фантазию.
