– Да зачем же доходить до такого зверства?
– До какого зверства?
– До которого дошла эта женщина и вы с нею.
– А, вы называете это зверством, – признак, что вы все еще
на помочах и на веревочке. Конечно, я признаю, что самостоятельность может
явиться и совершенно в противоположном, но... будем говорить попроще, mon
ami... согласитесь сами, ведь все это вздор.
– Что же не вздор?
– Не вздор – это личность, это я сам. Все для меня, и весь
мир для меня создан. Послушайте, мой друг, я еще верую в то, что на свете можно
хорошо пожить. А это самая лучшая вера, потому что без нее даже и худо-то жить
нельзя: пришлось бы отравиться. Говорят, так и сделал какой-то дурак. Он
зафилософствовался до того, что разрушил все, все, даже законность всех
нормальных и естественных обязанностей человеческих, и дошел до того, что
ничего у него не осталось; остался в итоге нуль, вот он и провозгласил, что в
жизни самое лучшее – синильная кислота. Вы скажете: это Гамлет, это грозное
отчаяние, – одним словом, что-нибудь такое величавое, что нам и не приснится
никогда. Но вы поэт, а я простой человек и потому скажу, что надо смотреть на дело
с самой простой, практической точки зрения. Я, например, уже давно освободил
себя от всех пут и даже обязанностей. Я считаю себя обязанным только тогда,
когда это мне принесет какую-нибудь пользу. Вы, разумеется, не можете так
смотреть на вещи; у вас ноги спутаны и вкус больной. Вы тоскуете по идеалу, по
добродетелям. Но, мой друг, я ведь сам готов признавать все, что прикажете; но
что же мне делать, если я наверно знаю, что в основании всех человеческих
добродетелей лежит глубочайший эгоизм. И чем добродетельнее дело – тем более
тут эгоизма. Люби самого себя – вот одно правило, которое я признаю. Жизнь –
коммерческая сделка; даром не бросайте денег, но, пожалуй, платите за
угождение, и вы исполните все свои обязанности к ближнему, – вот моя
нравственность, если уж вам ее непременно нужно, хотя, признаюсь вам, по-моему,
лучше и не платить своему ближнему, а суметь заставить его делать даром.
Идеалов я не имею и не хочу иметь; тоски по них никогда не чувствовал. В свете
можно так весело, так мило прожить и без идеалов... и en somme
[28]
, я очень
рад, что могу обойтись без синильной кислоты. Ведь будь я именно
добродетельнее, я бы, может быть, без нее и не обошелся, как тот дурак философ
(без сомнения, немец). Нет! В жизни так много еще хорошего. Я люблю значение,
чин, отель; огромную ставку в карты (ужасно люблю карты). Но главное, главное –
женщины... и женщины во всех видах; я даже люблю потаенный, темный разврат,
постраннее и оригинальнее, даже немножко с грязнотцой для разнообразия... Ха,
ха, ха! Смотрю я на ваше лицо: с каким презрением смотрите вы на меня теперь!
– Вы правы, – отвечал я.
– Ну, положим, что и вы правы, но ведь во всяком случае
лучше грязнотца, чем синильная кислота. Не правда ли?
– Нет, уж синильная кислота лучше.
– Я нарочно спросил вас: «не правда ли?», чтоб насладиться
вашим ответом; я его знал заранее. Нет, мой друг: если вы истинный
человеколюбец, то пожелайте всем умным людям такого же вкуса, как у меня, даже
и с грязнотцой, иначе ведь умному человеку скоро нечего будет делать на свете и
останутся одни только дураки. То-то им счастье будет! Да ведь и теперь есть
пословица; дуракам счастье, и, знаете ли, нет ничего приятнее, как жить с
дураками и поддакивать им: выгодно! Вы не смотрите на меня, что я дорожу
предрассудками, держусь известных условий, добиваюсь значения; ведь я вижу, что
я живу в обществе пустом; но в нем покамест тепло, и я ему поддакиваю,
показываю, что за него горой, а при случае я первый же его и оставлю. Я ведь
все ваши новые идеи знаю, хотя и никогда не страдал от них, да и не от чего.
Угрызений совести у меня не было ни о чем. Я на все согласен, было бы мне
хорошо, и нас таких легион, и нам действительно хорошо. Все на свете может
погибнуть, одни мы никогда не погибнем. Мы существуем с тех пор, как мир
существует. Весь мир может куда-нибудь провалиться, но мы всплывем наверх.
Кстати: посмотрите хоть уж на одно то, как живучи такие люди, как мы. Ведь мы,
примерно, феноменально живучи; поражало вас это когда-нибудь? Значит, сама
природа нам покровительствует, хе, хе, хе! Я хочу непременно жить до девяноста
лет. Я смерти не люблю и боюсь ее. Ведь черт знает еще как придется умереть! Но
к чему говорить об этом! Это меня отравившийся философ раззадорил. К черту
философию! Buvons, mon cher
[29]
! Ведь мы начали было говорить о хорошеньких
девушках... Куда это вы!
– Я иду, да и вам пора...
– Полноте, полноте! Я, так сказать, открыл перед вами все
мое сердце, а вы даже и не чувствуете такого яркого доказательства дружбы. Хе,
хе, хе! В вас мало любви, мой поэт. Но постойте, я хочу еще бутылку.
– Третью?
– Третью. Про добродетель, мой юный питомец (вы мне
позволите назвать вас этим сладким именем: кто знает, может быть, мои поучения
пойдут и впрок)... Итак, мой питомец, про добродетель я уж сказал вам: «чем
добродетель добродетельнее, тем больше в ней эгоизма». Хочу вам рассказать на
эту тему один премиленький анекдот: я любил однажды девушку и любил почти
искренно. Она даже многим для меня пожертвовала...
– Это та, которую вы обокрали? – грубо спросил я, не желая
более сдерживаться.
Князь вздрогнул, переменился в лице и уставился на меня
своими воспаленными глазами; в его взгляде было недоумение и бешенство.
– Постойте, – проговорил он как бы про себя, – постойте,
дайте мне сообразить. Я действительно пьян, и мне трудно сообразить...
Он замолчал и пытливо, с той же злобой смотрел на меня,
придерживая мою руку своей рукой, как бы боясь, чтоб я не ушел. Я уверен, что в
эту минуту он соображал и доискивался, откуда я могу знать это дело, почти
никому не известное, и нет ли во всем этом какой-нибудь опасности? Так
продолжалось с минуту; но вдруг лицо его быстро изменилось; прежнее
насмешливое, пьяно-веселое выражение появилось снова в его глазах. Он
захохотал.
– Ха, ха, ха! Талейран, да и только! Ну что ж, я
действительно стоял перед ней как оплеванный, когда она брякнула мне в глаза,
что я обокрал ее! Как она визжала тогда, как ругалась! Бешеная была женщина
и... без всякой выдержки. Но, посудите сами: во-первых, я вовсе не обокрал ее,
как вы сейчас выразились. Она подарила мне свои деньги сама, и они уже были
мои. Ну, положим, вы мне дарите ваш лучший фрак (говоря это, он взглянул на мой
единственный и довольно безобразный фрак, шитый года три назад портным Иваном
Скорнягиным), я вам благодарен, ношу его, вдруг через год вы поссорились со
мной и требуете его назад, а я его уж износил. Это неблагородно; зачем же
дарить? Во-вторых, я, несмотря на то, что деньги были мои, непременно бы
возвратил их назад, но согласитесь сами: где же я вдруг мог собрать такую
сумму? А главное, я терпеть не могу пасторалей и шиллеровщины, я уж вам
говорил, – ну, это-то и было всему причиною. Вы не поверите, как она рисовалась
передо мною, крича, что дарит мне (впрочем, мои же) деньги. Злость взяла меня,
и я вдруг сумел рассудить совершенно правильно, потому что присутствие духа
никогда не оставляет меня: я рассудил, что, отдав ей деньги, сделаю ее, может
быть, даже несчастною. Я бы отнял у ней наслаждение быть несчастной вполне
из-за меня и проклинать меня за это всю свою жизнь. Поверьте, мой друг, в
несчастии такого рода есть даже какое-то высшее упоение сознавать себя вполне
правым и великодушным и иметь полное право назвать своего обидчика подлецом.
Это упоение злобы встречается у шиллеровских натур, разумеется; может быть,
потом ей было нечего есть, но я уверен, что она была счастлива. Я и не хотел
лишить ее этого счастья и не отослал ей денег. Таким образом и оправдано вполне
мое правило, что чем громче и крупней человеческое великодушие, тем больше в
нем самого отвратительного эгоизма... Неужели вам это неясно? Но... вы хотели
поддеть меня, ха, ха, ха!.. ну, признайтесь, хотели поддеть?.. О Талейран!
