Было ясно: с ней без меня был припадок, и случился он именно
в то мгновение, когда она стояла у самой двери. Очнувшись от припадка, она,
вероятно, долго не могла прийти в себя. В это время действительность
смешивается с бредом, и ей, верно, вообразилось что-нибудь ужасное,
какие-нибудь страхи. В то же время она смутно сознавала, что я должен
воротиться и буду стучаться у дверей, а потому, лежа у самого порога на полу,
чутко ждала моего возвращения и приподнялась на мой первый стук.
«Но для чего ж она как раз очутилась у дверей?» – подумал я
и вдруг с удивлением заметил, что она была в шубейке (я только что купил ей у
знакомой старухи торговки, зашедшей ко мне на квартиру и уступавшей мне иногда
свой товар в долг); следовательно, она собиралась куда-то идти со двора и,
вероятно, уже отпирала дверь, как вдруг эпилепсия поразила ее. Куда ж она
хотела идти? Уж не была ли она и тогда в бреду?
Между тем жар не проходил, и она скоро опять впала в бред и
беспамятство. С ней был уже два раза припадок на моей квартире, но всегда
оканчивался благополучно, а теперь она была точно в горячке. Посидев над ней с
полчаса, я примостил к дивану стулья и лег, как был, одетый, близ нее, чтобы
скорей проснуться, если б она меня позвала. Свечки я не тушил. Много раз еще я
взглядывал на нее прежде, чем сам заснул. Она была бледна; губы – запекшиеся от
жару и окровавленные, вероятно, от падения; с лица не сходило выражение страха
и какой-то мучительной тоски, которая, казалось, не покидала ее даже во сне. Я
решился назавтра как можно раньше сходить к доктору, если б ей стало хуже.
Боялся я, чтоб не приключилось настоящей горячки.
«Это ее князь напугал!» – подумал я с содроганием и вспомнил
рассказ его о женщине, бросившей ему в лицо свои деньги.
Глава II
... Прошло две недели; Нелли выздоравливала. Горячки с ней
не было, но была она сильно больна. Она встала с постели уже в конце апреля, в
светлый, ясный день. Была страстная неделя.
Бедное создание! Я не могу продолжать рассказа в прежнем
порядке. Много прошло уже времени до теперешней минуты, когда я записываю все
это прошлое, но до сих пор с такой тяжелой, пронзительной тоской вспоминается
мне это бледное, худенькое личико, эти пронзительные долгие взгляды ее черных
глаз, когда, бывало, мы оставались вдвоем, и она смотрит на меня с своей
постели, смотрит, долго смотрит, как бы вызывая меня угадать, что у ней на уме;
но видя, что я не угадываю и все в прежнем недоумении, тихо и как будто про
себя улыбнется и вдруг ласково протянет мне свою горячую ручку с худенькими, высохшими
пальчиками. Теперь все прошло, уж все известно, а до сих пор я не знаю всей
тайны этого больного, измученного и оскорбленного маленького сердца.
Я чувствую, что я отвлекусь от рассказа, но в эту минуту мне
хочется думать об одной только Нелли. Странно: теперь, когда я лежу на
больничной койке один, оставленный всеми, кого я так много и сильно любил, –
теперь иногда одна какая-нибудь мелкая черта из того времени, тогда часто для
меня не приметная и скоро забываемая, вдруг приходя на память, внезапно получает
в моем уме совершенно другое значение, цельное и объясняющее мне теперь то,
чего я даже до сих пор не умел понять.
Первые четыре дня ее болезни мы, я и доктор, ужасно за нее
боялись, но на пятый день доктор отвел меня в сторону и сказал мне, что бояться
нечего и она непременно выздоровеет. Это был тот самый доктор, давно знакомый
мне старый холостяк, добряк и чудак, которого я призывал еще в первую болезнь
Нелли и который так поразил ее своим Станиславом на шее, чрезвычайных размеров.
– Стало быть, совсем нечего бояться! – сказал я,
обрадовавшись.
– Да, она теперь выздоровеет, но потом она весьма скоро
умрет.
– Как умрет! Да почему же! – вскричал я, ошеломленный таким
приговором.
– Да, она непременно весьма скоро умрет. У пациентки органический
порок в сердце, и при малейших неблагоприятных обстоятельствах она сляжет
снова. Может быть, снова выздоровеет, но потом опять сляжет снова и наконец
умрет.
– И неужели ж нельзя никак спасти ее? Нет, этого быть не
может!
– Но это должно быть. И однако, при удалении неблагоприятных
обстоятельств, при спокойной и тихой жизни, когда будет более удовольствий,
пациентка еще может быть отдалена от смерти, и даже бывают случаи...
неожиданные... ненормальные и странные... одним словом, пациентка даже может
быть спасена, при совокуплении многих благоприятных обстоятельств, но
радикально спасена – никогда.
– Но боже мой, что же теперь делать?
– Следовать советам, вести покойную жизнь и исправно
принимать порошки. Я заметил, что эта девица капризна, неровного характера и
даже насмешлива; она очень не любит исправно принимать порошки и вот сейчас
решительно отказалась.
– Да, доктор. Она действительно странная, но я все
приписываю болезненному раздражению. Вчера она была очень послушна; сегодня же,
когда я ей подносил лекарство, она пихнула ложку как будто нечаянно, и все
пролилось. Когда же я хотел развести новый порошок, она вырвала у меня всю
коробку и ударила ее об пол, а потом залилась слезами... Только, кажется, не
оттого, что ее заставляли принимать порошки, – прибавил я, подумав.
– Гм! Ирритация
[31]
. Прежние большие несчастия (я подробно
и откровенно рассказал доктору многое из истории Нелли, и рассказ мой очень
поразил его), все это в связи, и вот от этого и болезнь. Покамест единственное
средство – принимать порошки, и она должна принять порошок. Я пойду и еще раз
постараюсь внушить ей ее обязанность слушаться медицинских советов и... то есть
говоря вообще... принимать порошки.
Мы оба вышли из кухни (в которой и происходило наше
свидание), и доктор снова приблизился к постели больной. Но Нелли, кажется, нас
слышала: по крайней мере, она приподняла голову с подушек и, обратив в нашу
сторону ухо, все время чутко прислушивалась. Я заметил это в щель
полуотворенной двери; когда же мы пошли к ней, плутовка юркнула вновь под
одеяло и поглядывала на нас с насмешливой улыбкой. Бедняжка очень похудела в
эти четыре дня болезни: глаза ввалились, жар все еще не проходил. Тем страннее
шел к ее лицу шаловливый вид и задорные блестящие взгляды, очень удивлявшие доктора,
самого добрейшего из всех немецких людей в Петербурге.
Он серьезно, но стараясь как можно смягчить свой голос,
ласковым и нежнейшим тоном изложил необходимость и спасительность порошков, а
следственно, и обязанность каждого больного принимать их. Нелли приподняла было
голову, но вдруг, по-видимому совершенно нечаянным движением руки, задела
ложку, и все лекарство пролилось опять на пол. Я уверен, она это сделала
нарочно.
– Это очень неприятная неосторожность, – спокойно сказал
старичок, – и я подозреваю, что вы сделали это нарочно, что очень непохвально.
Но... можно все исправить и еще развести порошок.
