Получив подаяние, она сошла с моста и подошла к ярко
освещенным окнам одного магазина. Тут она принялась считать свою добычу; я
стоял в десяти шагах. Денег в руке ее было уже довольно; видно, что она с
самого утра просила. Зажав их в руке, она перешла через улицу и вошла в
мелочную лавочку. Я тотчас же подошел к дверям лавочки, отворенным настежь, и
смотрел: что она там будет делать?
Я видел, что она положила на прилавок деньги и ей подали
чашку, простую чайную чашку, очень похожую на ту, которую она давеча разбила,
чтоб показать мне и Ихменеву, какая она злая. Чашка эта стоила, может быть, копеек
пятнадцать, может быть, даже и меньше. Купец завернул ее в бумагу, завязал и
отдал Нелли, которая торопливо с довольным видом вышла из лавочки.
– Нелли! – вскрикнул я, когда она поравнялась со мною, –
Нелли!
Она вздрогнула, взглянула на меня, чашка выскользнула из ее
рук, упала на мостовую и разбилась. Нелли была бледна; но, взглянув на меня и
уверившись, что я все видел и знаю, вдруг покраснела; этой краской сказывался
нестерпимый, мучительный стыд. Я взял ее за руку и повел домой; идти было недалеко.
Мы ни слова не промолвили дорогою. Придя домой, я сел; Нелли стояла передо
мной, задумчивая и смущенная, бледная по-прежнему, опустив в землю глаза. Она
не могла смотреть на меня.
– Нелли, ты просила милостыню?
– Да! – прошептала она и еще больше потупилась.
– Ты хотела набрать денег, чтоб купить разбитую давеча
чашку?
– Да...
– Но разве я попрекал тебя, разве я бранил тебя за эту
чашку? Неужели ж ты не видишь, Нелли, сколько злого, самодовольно злого в твоем
поступке? Хорошо ли это? Неужели тебе не стыдно? Неужели...
– Стыдно... – прошептала она чуть слышным голосом, и
слезинка покатилась по ее щепе.
– Стыдно... – повторил я за ней. – Нелли, милая, если я
виноват перед тобой, прости меня и помиримся.
Она взглянула на меня, слезы брызнули из ее глаз, и она
бросилась ко мне на грудь.
В эту минуту влетела Александра Семеновна.
– Что! Она дома? Опять? Ах, Нелли, Нелли, что это с тобой
делается? Ну да хорошо, что по крайней мере дома... где вы отыскали ее, Иван
Петрович?
Я мигнул Александре Семеновне, чтоб она не расспрашивала, и
она поняла меня. Я нежно простился с Нелли, которая все еще горько плакала, и
упросил добренькую Александру Семеновну посидеть с ней до моего возвращения, а
сам побежал к Наташе. Я опоздал и торопился.
В этот вечер решалась наша судьба: нам было много о чем
говорить с Наташей, но я все-таки ввернул словечко о Нелли и рассказал все, что
случилось, со всеми подробностями. Рассказ мой очень заинтересовал и даже
поразил Наташу.
– Знаешь что, Ваня, – сказала она, подумав, – мне кажется,
она тебя любит.
– Что... как это? – спросил я в удивлении.
– Да, это начало любви, женской любви...
– Что ты, Наташа, полно! Ведь она ребенок!
– Которому скоро четырнадцать лет. Это ожесточение оттого,
что ты не понимаешь ее любви, да и она-то, может быть, сама не понимает себя;
ожесточение, в котором много детского, но серьезное, мучительное. Главное, –
она ревнует тебя ко мне. Ты так меня любишь, что, верно, и дома только обо мне
одной заботишься, говоришь и думаешь, а потому на нее обращаешь мало внимания.
Она заметила это, и ее это уязвило. Она, может быть, хочет говорить с тобой,
чувствует потребность раскрыть перед тобой свое сердце, не умеет, стыдится,
сама не понимает себя, ждет случая, а ты, вместо того чтоб ускорить этот
случай, отдаляешься от нее, сбегаешь от нее ко мне и даже, когда она была
больна, по целым дням оставлял ее одну. Она и плачет об этом: ей тебя
недостает, и пуще всего ей больно, что ты этого не замечаешь. Ты вот и теперь,
в такую минуту, оставил ее одну для меня. Да она больна будет завтра от этого.
И как ты мог оставить ее? Ступай к ней скорее...
– Я и не оставил бы ее, но...
– Ну да, я сама тебя просила прийти. А теперь ступай.
– Пойду, но только, разумеется, я ничему этому не верю.
– Оттого что все это на других не похоже. Вспомни ее
историю, сообрази все и поверишь. Она росла не так, как мы с тобой...
Воротился я все-таки поздно. Александра Семеновна рассказала
мне, что Нелли опять, как в тот вечер, очень много плакала «и так и уснула в
слезах», как тогда. «А уж теперь я уйду, Иван Петрович, так и Филипп Филиппыч
приказал. Ждет он меня, бедный».
Я поблагодарил ее и сел у изголовья Нелли. Мне самому было
тяжело, что я мог оставить ее в такую минуту. Долго, до глубокой ночи сидел я
над нею, задумавшись... Роковое это было время.
Но надо рассказать, что случилось в эти две недели...
Глава V
После достопамятного для меня вечера, проведенного мною с
князем в ресторане у Б., я несколько дней сряду был в постоянном страхе за
Наташу. «Чем грозил ей этот проклятый князь и чем именно хотел отмстить ей?» –
спрашивал я сам себя поминутно и терялся в разных предположениях. Я пришел
наконец к заключению, что угрозы его были не вздор, не фанфаронство и что,
покамест она живет с Алешей, князь действительно мог наделать ей много
неприятностей. Он мелочен, мстителен, зол и расчетлив, – думал я. Трудно, чтоб он
мог забыть оскорбление и не воспользоваться каким-нибудь случаем к отмщению. Во
всяком случае, он указал мне на один пункт во всем этом деле и высказался
насчет этого пункта довольно ясно: он настоятельно требовал разрыва Алеши с
Наташей и ожидал от меня, чтоб я приготовил ее к близкой разлуке и так
приготовил, чтоб не было «сцен, пасторалей и шиллеровщины». Разумеется, он
хлопотал всего более о том, чтоб Алеша остался им доволен и продолжал его
считать нежным отцом; а это ему было очень нужно для удобнейшего овладения
впоследствии Катиными деньгами. Итак, мне предстояло приготовить Наташу к
близкой разлуке. Но в Наташе я заметил сильную перемену: прежней откровенности
ее со мною и помину не было; мало того, она как будто стала со мной
недоверчива. Утешения мои ее только мучили; мои расспросы все более и более
досаждали ей, даже сердили ее. Сижу, бывало, у ней, гляжу на нее! Она ходит,
скрестив руки, по комнате из угла в угол, мрачная, бледная, как будто в
забытьи, забыв даже, что и я тут, подле нее. Когда же ей случалось взглянуть на
меня (а она даже и взглядов моих избегала), то нетерпеливая досада вдруг
проглядывала в ее лице и она быстро отворачивалась. Я понимал, что она сама
обдумывала, может быть, какой-нибудь свой собственный план о близком, предстоящем
разрыве, и могла ли она его без боли, без горечи обдумывать? А я был убежден,
что она уже решилась на разрыв. Но все-таки меня мучило и пугало ее мрачное
отчаяние. К тому же говорить с ней, утешать ее я иногда и не смел, а потому со
страхом ожидал, чем это все разрешится.
