Один раз он заговорил, что надо оставить ей денег на все
время его отъезда и чтоб она не беспокоилась, потому что отец обещал ему дать
много на дорогу. Наташа нахмурилась. Когда же мы остались вдвоем, я объявил,
что у меня есть для нее сто пятьдесят рублей, на всякий случай. Она не
расспрашивала, откуда эти деньги. Это было за два дня до отъезда Алеши и
накануне первого и последнего свидания Наташи с Катей. Катя прислала с Алешей
записку, в которой просила Наташу позволить посетить себя завтра; причем писала
и ко мне: она просила и меня присутствовать при их свидании.
Я непременно решился быть в двенадцать часов (назначенный
Катей час) у Наташи, несмотря ни на какие задержки; а хлопот и задержек было
много. Не говоря уже о Нелли, в последнее время мне было много хлопот у
Ихменевых.
Эти хлопоты начались еще неделю назад. Анна Андреевна
прислала в одно утро за мною с просьбой бросить все и немедленно спешить к ней
по очень важному делу, не терпящему ни малейшего отлагательства. Придя к ней, я
застал ее одну: она ходила по комнате вся в лихорадке от волнения и испуга, с
трепетом ожидая возвращения Николая Сергеича. По обыкновению, я долго не мог
добиться от нее, в чем дело и чего она так испугалась, а между тем, очевидно,
каждая минута была дорога. Наконец, после горячих и ненужных делу попреков:
«зачем я не хожу и оставляю их, как сирот, одних в горе», так что уж «бог знает
что без меня происходит», – она объявила мне, что Николай Сергеич в последние
три дня был в таком волнении, «что и описать невозможно».
– Просто на себя не похож, – говорила она, – в лихорадке, по
ночам, тихонько от меня, на коленках перед образом молится, во сне бредит, а
наяву как полуумный: стали вчера есть щи, а он ложку подле себя отыскать не
может, спросишь его про одно, а он отвечает про другое. Из дому стал поминутно
уходить: «все по делам, говорит, ухожу, адвоката видеть надо»; наконец, сегодня
утром заперся у себя в кабинете: «мне, говорит, нужную бумагу по тяжебному делу
надо писать». Ну, какую, думаю про себя, тебе бумагу писать, когда ложку подле
прибора не мог отыскать? Однако в замочную щелку я подсмотрела: сидит, пишет, а
сам так и заливается-плачет. Какую же такую, думаю, деловую бумагу так пишут?
Али, может, ему уж так Ихменевку нашу жалко; стало быть, уж совсем пропала наша
Ихменевка! Вот думаю я это, а он вдруг вскочил из-за стола да как ударит пером
по столу, раскраснелся, глаза сверкают, схватился за фуражку и выходит ко мне.
«Я, говорит, Анна Андреевна, скоро приду». Ушел он, а я тотчас же к его столику
письменному; бумаг у него по нашей тяжбе там пропасть такая лежит, что уж он
мне и прикасаться к ним не позволяет. Сколько раз, бывало, прошу: «Дай ты мне
хоть раз бумаги поднять, я бы пыль со столика стерла». Куды, закричит, замашет
руками: нетерпеливый он такой стал здесь в Петербурге, крикун. Так вот я к
столику-то подошла и ищу: которая это бумага, что он сейчас-то писал? Потому
доподлинно знаю, что он ее с собой не взял, а когда вставал из-за стола, то под
другие бумаги сунул. Ну вот, батюшка, Иван Петрович, что я нашла, посмотри-ка.
И она подала мне лист почтовой бумаги, вполовину исписанный,
но с такими помарками, что в иных местах разобрать было невозможно.
Бедный старик! С первых строк можно было догадаться, что и к
кому он писал. Это было письмо к Наташе, к возлюбленной его Наташе. Он начинал
горячо и нежно: он обращался к ней с прощением и звал ее к себе. Трудно было
разобрать все письмо, написанное нескладно и порывисто, с бесчисленными
помарками. Видно только было, что горячее чувство, заставившее его схватить
перо и написать первые, задушевные строки, быстро, после этих первых строк,
переродилось в другое: старик начинал укорять дочь, яркими красками описывал ей
ее преступление, с негодованием напоминал ей о ее упорстве, упрекал в
бесчувственности, в том, что она ни разу, может быть, и не подумала, что
сделала с отцом и матерью. За ее гордость он грозил ей наказанием и проклятием
и кончал требованием, чтоб она немедленно и покорно возвратилась домой, и
тогда, только тогда, может быть, после покорной и примерной новой жизни «в
недрах семейства», мы решимся простить тебя, писал он. Видно было, что
первоначальное, великодушное чувство свое он, после нескольких строк, принял за
слабость, стал стыдиться ее и, наконец, почувствовав муки оскорбленной
гордости, кончал гневом и угрозами. Старушка стояла передо мной, сложа руки и в
страхе ожидая, что я скажу по прочтении письма.
Я высказал ей все прямо, как мне казалось. Именно: что
старик не в силах более жить без Наташи и что положительно можно сказать о
необходимости скорого их примирения; но что, однако же, все зависит от
обстоятельств. Я объяснил при этом мою догадку, что, во-первых, вероятно,
дурной исход процесса сильно расстроил и потряс его, не говоря уже о том,
насколько было уязвлено его самолюбие торжеством над ним князя и сколько
негодования возродилось в нем при таком решении дела. В такие минуты душа не
может не искать себе сочувствия, и он еще сильнее вспомнил о той, которую
всегда любил больше всего на свете. Наконец, может быть и то: он, наверно,
слышал (потому что он следит и все знает про Наташу), что Алеша скоро оставляет
ее. Он мог понять, каково было ей теперь, и по себе почувствовал, как необходимо
было ей утешение. Но все-таки он не мог преодолеть себя, считая себя
оскорбленным и униженным дочерью. Ему, верно, приходило на мысль, что все-таки
не она идет к нему первая; что, может быть, даже она и не думает об них и
потребности не чувствует к примирению. Так он должен был думать, заключил я мое
мнение, и вот почему не докончил письма, и, может быть, из всего этого
произойдут еще новые оскорбления, которые еще сильнее почувствуются, чем
первые, и, кто знает, примирение, может быть, еще надолго отложится...
Старушка плакала, меня слушая. Наконец, когда я сказал, что
мне необходимо сейчас же к Наташе и что я опоздал к ней, она встрепенулась и
объявила, что и забыла о главном. Вынимая письмо из-под бумаг, она нечаянно
опрокинула на него чернильницу. Действительно, целый угол был залит чернилами,
и старушка ужасно боялась, что старик по этому пятну узнает, что без него
перерыли бумаги и что Анна Андреевна прочла письмо к Наташе. Ее страх был очень
основателен: уж из одного того, что мы знаем его тайну, он со стыда и досады
мог продлить свою злобу и из гордости упорствовать в прощении.
Но, рассмотрев дело, я уговорил старушку не беспокоиться. Он
встал из-за письма в таком волнении, что мог и не помнить всех мелочей, и
теперь, вероятно, подумает, что сам запачкал письмо и забыл об этом. Утешив
таким образом Анну Андреевну, мы осторожно положили письмо на прежнее место, а
я вздумал, уходя, переговорить с нею серьезно о Нелли. Мне казалось, что бедная
брошенная сиротка, у которой мать была тоже проклята своим отцом, могла бы
грустным, трагическим рассказом о прежней своей жизни и о смерти своей матери
тронуть старика и подвигнуть его на великодушные чувства. Все готово, все
созрело в его сердце; тоска по дочери стала уже пересиливать его гордость и
оскорбленное самолюбие. Недоставало только толчка, последнего удобного случая,
и этот удобный случай могла бы заменить Нелли. Старушка слушала меня с
чрезвычайным вниманием: все лицо ее оживилось надеждой и восторгом. Она тотчас
же стала меня упрекать: зачем я давно ей этого не сказал? нетерпеливо начала
меня расспрашивать о Нелли и кончила торжественным обещанием, что сама теперь
будет просить старика, чтоб взял в дом сиротку. Она уже начала искренно любить
Нелли, жалела о том, что она больна, расспрашивала о ней, принудила меня взять
для Нелли банку варенья, за которым сама побежала в чулан; принесла мне пять
целковых, предполагая, что у меня нет денег для доктора, и. когда я их не взял,
едва успокоилась и утешилась тем, что Нелли нуждается в платье и белье и что, стало
быть, можно еще ей быть полезною, вследствие чего стала тотчас же перерывать
свой сундук и раскладывать все свои платья, выбирая из них те, которые можно
было подарить «сиротке».
