– Но я не могу, я не могу тебя и на день оставить, Наташа. Я
умру без тебя... ты не знаешь, как ты мне теперь дорога! Именно теперь!..
– Ну, так вот как ты сделай, – сказала, вдруг оживляясь,
Наташа, – ведь графиня останется хоть сколько-нибудь в Москве?
– Да, почти неделю, – подхватила Катя.
– Неделю! Так чего ж лучше: ты завтра проводишь их до
Москвы, это всего один день, и тотчас же приезжай сюда. Как им надо будет
выезжать из Москвы, мы уж тогда совсем, на месяц, простимся, и ты воротишься в
Москву их провожать.
– Ну, так, так... А вы все-таки лишних четыре дня пробудете
вместе, – вскрикнула восхищенная Катя, обменявшись многозначительным взглядом с
Наташей.
Не могу выразить восторга Алеши от этого нового проекта. Он
вдруг совершенно утешился; его лицо засияло радостию, он обнимал Наташу,
целовал руки Кати, обнимал меня. Наташа с грустною улыбкою смотрела на него, но
Катя не могла вынести. Она переглянулась со мной горячим, сверкающим взглядом,
обняла Наташу и встала со стула, чтоб ехать. Как нарочно, в эту минуту
француженка прислала человека с просьбою окончить свидание поскорее и что
условленные полчаса уже прошли.
Наташа встала. Обе стояли одна против другой, держась за
руки и как будто силясь передать взглядом все, что скопилось в душе.
– Ведь мы уж больше никогда не увидимся, – сказала Катя.
– Никогда, Катя, – отвечала Наташа.
– Ну, так простимся. – Обе обнялись.
– Не проклинайте меня, – прошептала наскоро Катя, – а я...
всегда... будьте уверены... он будет счастлив... Пойдем, Алеша, проводи меня! –
быстро произнесла она, схватывая его руку.
– Ваня! – сказала мне Наташа, взволнованная и измученная,
когда они вышли, – ступай за ними и ты и... не приходи назад: у меня будет
Алеша до вечера, до восьми часов; а вечером ему нельзя, он уйдет. Я останусь
одна... Приходи часов в девять. Пожалуйста.
Когда в девять часов, оставив Нелли (после разбитой чашки) с
Александрой Семеновной, я пришел к Наташе, она уже была одна и с нетерпением
ждала меня. Мавра подала нам самовар; Наташа налила мне чаю, села на диван и
подозвала меня поближе к себе.
– Вот и кончилось все, – сказала она, пристально взглянув .
на меня. Никогда не забуду я этого взгляда.
– Вот и кончилась наша любовь. Полгода жизни! И на всю
жизнь, – прибавила она, сжимая мне руку. Ее рука горела. Я стал уговаривать ее
одеться потеплее и лечь в постель.
– Сейчас, Ваня, сейчас, мой добрый друг. Дай мне поговорить
и припомнить немного... Я теперь как разбитая... Завтра в последний раз его
увижу, в десять часов... в последний!
– Наташа, у тебя лихорадка, сейчас будет озноб; пожалей
себя...
– Что же? Ждала я тебя теперь, Ваня, эти полчаса, как он
ушел, и как ты думаешь, о чем думала, о чем себя спрашивала? Спрашивала: любила
я его иль не любила и что это такое была наша любовь? Что, тебе смешно, Ваня,
что я об этом только теперь себя спрашиваю?
– Не тревожь себя, Наташа...
– Видишь, Ваня: ведь я решила, что я его не любила как
ровню, так, как обыкновенно женщина любит мужчину. Я любила его как... почти
как мать. Мне даже кажется, что совсем и не бывает на свете такой любви, чтоб
оба друг друга любили как ровные, а? Как ты думаешь?
Я с беспокойством смотрел на нее и боялся, не начинается ли
с ней горячка. Как будто что-то увлекало ее; она чувствовала какую-то особенную
потребность говорить; иные слова ее были как будто без связи, и даже иногда она
плохо выговаривала их. Я очень боялся.
– Он был мой, – продолжала она. – Почти с первой встречи с
ним у меня явилось тогда непреодолимое желание, чтоб он был мой, поскорей мой,
и чтоб он ни на кого не глядел, никого не знал, кроме меня, одной меня... Катя
давеча хорошо сказала: я именно любила его так, как будто мне все время было
отчего-то его жалко... Было у меня всегда непреодолимое желание, даже мучение,
когда я оставалась одна, о том, чтоб он был ужасно и вечно счастлив. На его
лицо (ты ведь знаешь выражение его лица, Ваня) я спокойно смотреть не могла:
такого выражения ни у кого не бывает, а засмеется он, так у меня холод и дрожь
была... Право!..
– Наташа, послушай...
– Вот говорили, – перебила она, – да и ты, впрочем, говорил,
что он без характера и... и умом недалек, как ребенок. Ну, а я это-то в нем и
любила больше всего... веришь ли этому? Не знаю, впрочем, любила ли именно одно
это: так, просто, всего его любила, и будь он хоть чем-нибудь другой, с
характером иль умнее, я бы, может, и не любила его так. Знаешь, Ваня, я тебе
признаюсь в одном: помнишь, у нас была ссора, три месяца назад, когда он был у
той, как ее, у этой Минны... я узнала, выследила, и веришь ли: мне ужасно было
больно, а в то же время как будто и приятно... не знаю, почему... одна уж
мысль, что он тоже, как большой какой-нибудь, вместе с другими большими по
красавицам разъезжает, тоже к Минне поехал! Я... Какое наслаждение было мне
тогда в этой ссоре; а потом простить его... о милый!
Она взглянула мне в лицо и как-то странно рассмеялась. Потом
как будто задумалась, как будто все еще припоминала. И долго сидела она так, с
улыбкой на губах, вдумываясь в прошедшее.
– Я ужасно любила его прощать, Ваня, – продолжала она, –
знаешь что, когда он оставлял меня одну, я хожу, бывало, по комнате, мучаюсь,
плачу, а сама иногда подумаю: чем виноватее он передо мной, тем ведь лучше...
да! И знаешь: мне всегда представлялось, что он как будто такой маленький мальчик:
я сижу, а он положил ко мне на колени голову, заснул, а я его тихонько по
голове глажу, ласкаю... Всегда так воображала о нем, когда его со мной не
было... Послушай, Ваня, – прибавила она вдруг, – какая это прелесть Катя!
Мне показалось, что она сама нарочно растравляет свою рану,
чувствуя в этом какую-то потребность, – потребность отчаяния, страданий... И
так часто бывает это с сердцем, много потерявшим!
– Катя, мне кажется, может его сделать счастливым, –
продолжала она. – Она с характером и говорит, как будто такая убежденная, и с
ним она такая серьезная, важная, – все об умных вещах говорит, точно большая. А
сама-то, сама-то – настоящий ребенок! Милочка, милочка! О! пусть они будут
счастливы! Пусть, пусть, пусть!..
И слезы, рыдания вдруг разом так и хлынули из ее сердца.
Целых полчаса она не могла прийти в себя и хоть сколько-нибудь успокоиться.
Милый ангел Наташа! Еще в этот же вечер, несмотря на свое
горе, она смогла-таки принять участие и в моих заботах, когда я, видя, что она
немножко успокоилась, или, лучше сказать, устала, и думая развлечь ее,
рассказал ей о Нелли... Мы расстались в этот вечер поздно; я дождался, пока она
заснула, и, уходя, просил Мавру не отходить от своей больной госпожи всю ночь.
