– Когда мы приехали, то долго отыскивали дедушку, – отвечала
Нелли, – но никак не могли отыскать. Мамаша мне и сказала тогда, что дедушка
был прежде очень богатый и фабрику хотел строить, а что теперь он очень бедный,
потому что тот, с кем мамаша уехала, взял у ней все дедушкины деньги и не отдал
ей. Ока мне это сама сказала.
– Гм... – отозвался старик.
– И она говорила мне еще, – продолжала Нелли, все более и
более оживляясь и как будто желая возразить Николаю Сергеичу, но обращаясь к
Анне Андреевне, – она мне говорила, что дедушка на нее очень сердит, и что она
сама во всем перед ним виновата, и что нет у ней теперь на всей земле никого,
кроме дедушки. И когда говорила мне, то плакала... «Он меня не простит, –
говорила она, еще когда мы сюда ехали, – но, может быть, тебя увидит и тебя
полюбит, а за тебя и меня простит». Мамаша очень любила меня, и когда это
говорила, то всегда меня целовала, а к дедушке идти очень боялась. Меня же
учила молиться за дедушку, и сама молилась и много мне еще рассказывала, как
она прежде жила с дедушкой и как дедушка ее очень любил, больше всех. Она ему
на фортепьяно играла и книги читала по вечерам, а дедушка ее целовал и много ей
дарил... все дарил, так что один раз они и поссорились, в мамашины именины;
потому что дедушка думал, что мамаша еще не знает, какой будет подарок, а
мамаша уже давно узнала какой. Мамаше хотелось серьги, а дедушка все нарочно
обманывал ее и говорил, что подарит не серьги, а брошку; и когда он принес
серьги и как увидел, что мамаша уж знает, что будут серьги, а не брошка, то
рассердился за то, что мамаша узнала, и половину дня не говорил с ней, а потом
сам пришел ее целовать и прощенья просить...
Нелли рассказывала с увлечением, и даже краска заиграла на
ее бледных больных щечках.
Видно было, что ее мамаша не раз говорила с своей маленькой
Нелли о своих прежних счастливых днях, сидя в своем угле, в подвале, обнимая и
целуя свою девочку (все, что у ней осталось отрадного в жизни) и плача над ней,
а в то же время и не подозревая, с какою силою отзовутся эти рассказы ее в
болезненно впечатлительном и рано развившемся сердце больного ребенка.
Но увлекшаяся Нелли как будто вдруг опомнилась, недоверчиво
осмотрелась кругом и притихла. Старик наморщил лоб и снова забарабанил по
столу; у Анны Андреевны показалась на глазах слезинка, и она молча отерла ее
платком.
– Мамаша приехала сюда очень больная, – прибавила Нелли
тихим голосом, – у ней грудь очень болела. Мы долго искали дедушку и не могли
найти, а сами нанимали в подвале, в углу.
– В углу, больная-то! – вскричала Анна Андреевна.
– Да... в углу... – отвечала Нелли. Мамаша была бедная.
Мамаша мне говорила, – прибавила она, оживляясь, – что не грех быть бедной, а
что грех быть богатым и обижать... и что ее бог наказывает.
– Что же вы на Васильевском нанимали? Это там у Бубновой,
что ли? – спросил старик, обращаясь ко мне и стараясь выказать некоторую
небрежность в своем вопросе. Спросил же, как будто ему неловко было сидеть
молча.
– Нет, не там... а сперва в Мещанской, – отвечала Нелли. –
Там было очень темно и сыро, – продолжала она, помолчав, – и матушка очень
заболела, но еще тогда ходила. Я ей белье мыла, а она плакала. Там тоже жила
одна старушка, капитанша, и жил отставной чиновник, и все приходил пьяный, и
всякую ночь кричал и шумел. Я очень боялась его. Матушка брала меня к себе на
постель и обнимала меня, а сама вся, бывало, дрожит, а чиновник кричит и
бранится. Он хотел один раз прибить капитаншу, а та была старая старушка и
ходила с палочкой. Мамаше стало жаль ее, и она за нее заступилась; чиновник и
ударил мамашу, а я чиновника...
Нелли остановилась. Воспоминание взволновало ее; глазки ее
засверкали.
– Господи боже мой! – вскричала Анна Андреевна, до последней
степени заинтересованная рассказом и не спускавшая глаз с Нелли, которая
преимущественно обращалась к ней.
– Тогда мамаша вышла, – продолжала Нелли, – и меня увела с
собой. Это было днем. Мы всё ходили по улицам, до самого вечера, и мамаша все
плакала и все ходила, а меня вела за руку. Я очень устала; мы и не ели этот
день. А мамаша все сама с собой говорила и мне все говорила: «Будь бедная,
Нелли, и когда я умру, не слушай никого и ничего. Ни к кому не ходи; будь одна,
бедная, и работай, а нет работы, так милостыню проси, а к ним не ходи». Только
в сумерки мы переходили через одну большую улицу; вдруг мамаша закричала:
«Азорка! Азорка!» – и вдруг большая собака, без шерсти, подбежала к мамаше,
завизжала и бросилась к ней, а мамаша испугалась, стала бледная, закричала и
бросилась на колени перед высоким стариком, который шел с палкой и смотрел в
землю. А этот высокий старик и был дедушка, и такой сухощавый, в дурном платье.
Тут-то я в первый раз и увидала дедушку. Дедушка тоже очень испугался и весь
побледнел, и как увидал, что мамаша лежит подле него и обхватила его ноги, – он
вырвался, толкнул мамашу, ударил по камню палкой и пошел скоро от нас. Азорка
еще остался и все выл и лизал мамашу, потом побежал к дедушке, схватил его за
полу и потащил назад, а дедушка его ударил палкой. Азорка опять к нам было
побежал, да дедушка кликнул его, он и побежал за дедушкой и все выл. А мамаша
лежала как мертвая, кругом народ собрался, полицейские пришли. Я все кричала и
подымала мамашу. Она и встала, огляделась кругом и пошла за мной. Я ее повела
домой. Люди на нас долго смотрели и все головой качали...
Нелли приостановилась перевести дух и скрепить себя. Она
была очень бледна, но решительность сверкала в ее взгляде. Видно было, что она
решилась, наконец, все говорить. В ней было даже что-то вызывающее в эту
минуту.
– Что ж, – заметил Николай Сергеич неровным голосом, с
какою-то раздражительною резкостью, – что ж, твоя мать оскорбила своего отца, и
он за дело отверг ее...
– Матушка мне то же говорила, – резко подхватила Нелли, – и,
как мы шли домой, все говорила: это твой дедушка, Нелли, а я виновата перед
ним, вот он и проклял меня, за это меня теперь бог и наказывает, и весь вечер
этот и все следующие дни все это же говорила. А говорила, как будто себя не
помнила...
Старик смолчал.
– А потом как же вы на другую-то квартиру перебрались? –
спросила Анна Андреевна, продолжавшая тихо плакать.
– Мамаша в ту же ночь заболела, а капитанша отыскала
квартиру у Бубновой, а на третий день мы и переехали, и капитанша с нами; и как
переехали, мамаша совсем слегла и три недели лежала больная, а я ходила за ней.
Деньги у нас совсем все вышли, и нам помогла капитанша и Иван Александрыч.
– Гробовщик, хозяин, – сказал я в пояснение.
– А когда мамаша встала с постели и стала ходить, тогда мне
про Азорку и рассказала.
Нелли приостановилась. Старик как будто обрадовался, что
разговор перешел на Азорку.
– Что ж она про Азорку тебе рассказывала? – спросил он, еще
более нагнувшись в своих креслах, точно чтоб еще больше скрыть свое лицо и
смотреть вниз.
