– От этого проказника станется. Да почему же ты знаешь?
– Да ведь маменька мне сама проговорилась... намеками...
– Что Нелли? Как она? – спросил я.
– Я даже удивляюсь тебе, Ваня: до сих пор ты об ней не
спросил! – с упреком сказала Наташа.
Нелли была идолом у всех в этом доме. Наташа ужасно полюбила
ее, и Нелли отдалась ей, наконец, всем своим сердцем. Бедное дитя! Она и не
ждала, что сыщет когда-нибудь таких людей, что найдет столько любви к себе, и я
с радостию видел, что озлобленное сердце размягчилось и душа отворилась для нас
всех. Она с каким-то болезненным жаром откликнулась на всеобщую любовь, которою
была окружена, в противоположность всему своему прежнему, развившему в ней
недоверие, злобу и упорство. Впрочем, и теперь Нелли долго упорствовала, долго
намеренно таила от нас слезы примирения, накипавшие в ней, и, наконец, отдалась
нам совсем. Она сильно полюбила Наташу, затем старика. Я же сделался ей чем-то
до того необходимым, что болезнь ее усиливалась, если я долго не приходил. В
последний раз, расставаясь на два дня, чтоб кончить наконец запущенную мною
работу, я должен был много уговаривать ее... конечно, обиняками. Нелли все еще
стыдилась слишком прямого, слишком беззаветного проявления своего чувства...
Она всех нас очень беспокоила. Молча и безо всяких
разговоров решено было, что она останется навеки в доме Николая Сергеича, а
между тем отъезд приближался, а ей становилось все хуже и хуже. Она заболела с
того самого дня, как мы пришли с ней тогда к старикам, в день примирения их с
Наташей. Впрочем, что ж я? Она и всегда была больна. Болезнь постепенно росла в
ней и прежде, но теперь начала усиливаться с чрезвычайною быстротою. Я не знаю и
не могу определить в точности ее болезни. Припадки, правда, повторялись с ней
несколько чаще прежнего; но, главное, какое-то изнурение и упадок всех сил,
беспрерывное лихорадочное и напряженное состояние – все это довело ее в
последние дни до того, что она уже не вставала с постели. И странно: чем более
одолевала ее болезнь, тем мягче, тем ласковее, тем открытее к нам становилась
Нелли. Три дня тому назад она поймала меня за руку, когда я проходил мимо ее
кроватки, и потянула меня к себе. В комнате никого не было. Лицо ее было в жару
(она ужасно похудела), глаза сверкали огнем. Она судорожно-страстно потянулась
ко мне, и когда я наклонился к ней, она крепко обхватила мою шею своими
смуглыми худенькими ручками и крепко поцеловала меня, а потом тотчас же потребовала
к себе Наташу; я позвал ее; Нелли непременно хотелось, чтоб Наташа присела к
ней на кровать и смотрела на нее...
– Мне самой на вас смотреть хочется, – сказала она. – Я вас
вчера во сне видела и сегодня ночью увижу... вы мне часто снитесь... всякую
ночь...
Ей, очевидно, хотелось что-то высказать, чувство давило ее;
но она и сама не понимала своих чувств и не знала, как их выразить...
Николая Сергеича она любила почти более всех, кроме меня.
Надо сказать, что и Николай Сергеич чуть ли не так же любил ее, как и Наташу.
Он имел удивительное свойство развеселять и смешить Нелли. Только что он,
бывало, придет к ней, тотчас же и начинается смех и даже шалости. Больная
девочка развеселялась как ребенок, кокетничала с стариком, подсмеивалась над
ним, рассказывала ему свои сны и всегда что-нибудь выдумывала, заставляла
рассказывать и его, и старик до того был рад, до того был доволен, смотря на
свою «маленькую дочку Нелли», что каждый день все более и более приходил от нее
в восторг.
– Ее нам всем бог послал в награду за наши страдания, –
сказал он мне раз, уходя от Нелли и перекрестив ее по обыкновению на ночь.
Каждый день, по вечерам, когда мы все собирались вместе
(Маслобоев тоже приходил почти каждый вечер), приезжал иногда и старик доктор,
привязавшийся всею душою к Ихменевым; вывозили и Нелли в ее кресле к нам за
круглый стол. Дверь на балкон отворялась. Зеленый садик, освещенный заходящим
солнцем, был весь на виду. Из него пахло свежей зеленью и только что
распустившеюся сиренью. Нелли сидела в своем кресле, ласково на всех нас
посматривала и прислушивалась к нашему разговору. Иногда же оживлялась и сама и
неприметно начинала тоже что-нибудь говорить... Но в такие минуты мы все
слушали ее обыкновенно даже с беспокойством, потому что в ее воспоминаниях были
темы, которых нельзя было касаться. И я, и Наташа, и Ихменевы чувствовали и
сознавали всю нашу вину перед ней, в тот день, когда она, трепещущая и
измученная, должна была рассказать нам свою историю. Доктор особенно был против
этих воспоминаний, и разговор обыкновенно старались переменить. В таких случаях
Нелли старалась не показать нам, что понимает наши усилия, и начинала смеяться
с доктором или с Николаем Сергеичем...
И, однакож, ей делалось все хуже и хуже. Она стала
чрезвычайно впечатлительна. Сердце ее билось неправильно. Доктор сказал мне
даже, что она может умереть очень скоро.
Я не говорил этого Ихменевым, чтоб не растревожить их.
Николай Сергеич был вполне уверен; что она выздоровеет к дороге.
– Вот и папенька воротился, – сказала Наташа, заслышав его
голос. – Пойдем, Ваня.
Николай Сергеич, едва переступив за порог, по обыкновению
своему, громко заговорил. Анна Андреевна так и замахала на него руками. Старик
тотчас же присмирел и, увидя меня и Наташу, шепотом и с уторопленным видом стал
нам рассказывать о результате своих похождений: место, о котором он хлопотал,
было за ним, и он очень был рад.
– Через две недели можно и ехать, – сказал он, потирая руки,
и заботливо, искоса взглянул на Наташу. Но та ответила ему улыбкой и обняла
его, так что сомнения его мигом рассеялись.
– Поедем, поедем, друзья мои, поедем! – заговорил он,
обрадовавшись. – Вот только ты, Ваня, только с тобой расставаться больно...
(Замечу, что он ни разу не предложил мне ехать с ними вместе, что, судя по его
характеру, непременно бы сделал... при других обстоятельствах, то есть если б
не знал моей любви к Наташе.)
– Ну, что ж делать, друзья, что ж делать! Больно мне, Ваня;
но перемена места нас всех оживит... Перемена места – значит перемена всего! –
прибавил он, еще раз взглянув на дочь.
Он верил в это и был рад своей вере.
– А Нелли? – сказала Анна Андреевна.
– Нелли? Что ж... она, голубчик мой, больна немножко, но к
тому-то времени уж наверно выздоровеет. Ей и теперь лучше: как ты думаешь,
Ваня? – проговорил он, как бы испугавшись, и с беспокойством смотрел на меня,
точно я-то и должен был разрешить его недоумения.
– Что она? Как спала? Не было ли с ней чего? Не проснулась
ли она теперь? Знаешь что, Анна Андреевна: мы столик-то придвинем поскорей на
террасу, принесут самовар, придут наши, мы все усядемся, и Нелли к нам
выйдет... Вот и прекрасно. Да уж не проснулась ли она? Пойду я к ней. Только
посмотрю на нее... не разбужу, не беспокойся! – прибавил он, видя, что Анна
Андреевна снова замахала на него руками.
