Я снова начал ее уговаривать и разуверять и наконец,
кажется, разуверил. Она отвечала, что боится теперь заснуть, потому что дедушку
увидит. Наконец крепко обняла меня.
– А все-таки я не могу тебя покинуть, Ваня! – сказала она
мне, прижимаясь к моему лицу своим личиком. – Если б и дедушки не было, я все с
тобой не расстанусь.
В доме все были испуганы припадком Нелли. Я потихоньку
пересказал доктору все ее грезы и спросил у него окончательно, как он думает о
ее болезни?
– Ничего еще неизвестно, – отвечал он, соображая, – я
покамест догадываюсь, размышляю, наблюдаю, но... ничего неизвестно. Вообще
выздоровление невозможно. Она умрет. Я им не говорю, потому что вы так просили,
но мне жаль, и я предложу завтра же консилиум. Может быть, болезнь примет после
консилиума другой оборот. Но мне очень жаль эту девочку, как дочь мою... Милая,
милая девочка! И с таким игривым умом!
Николай Сергеич был в особенном волнении.
– Вот что, Ваня, я придумал, – сказал он, – она очень любит
цветы. Знаешь что? Устроим-ка ей завтра, как она проснется, такой же прием, с
цветами, как она с этим Генрихом для своей мамаши устроила, вот что сегодня
рассказывала... Она это с таким волнением рассказывала...
– То-то с волнением, – отвечал я. – Волнения-то ей теперь
вредны...
– Да, но приятные волнения другое дело! Уж поверь, голубчик,
опытности моей поверь, приятные волнения ничего; приятные волнения даже
излечить могут, на здоровье подействовать...
Одним словом, выдумка старика до того прельщала его самого,
что он уже пришел от нее в восторг. Невозможно было и возражать ему. Я спросил
совета у доктора, но прежде чем тот собрался сообразить, старик уже схватил
свой картуз и побежал обделывать дело.
– Вот что, – сказал он мне, уходя, – тут неподалеку есть
одна оранжерея; богатая оранжерея. Садовники распродают цветы, можно достать, и
предешево!.. Удивительно даже, как дешево! Ты внуши это Анне Андреевне, а то
она сейчас рассердится за расходы... Ну, так вот... Да! вот что еще, дружище:
куда ты теперь? Ведь отделался, кончил работу, так чего ж тебе домой-то
спешить? Ночуй у нас, наверху, в светелке: помнишь, как прежде бывало. И тюфяк
твой и кровать – все там на прежнем месте стоит и не тронуто. Заснешь, как
французский король. А? останься-ка. Завтра проснемся пораньше, принесут цветы,
и к восьми часам мы вместе всю комнату уберем. И Наташа поможет: у ней вкусу-то
ведь больше, чем у нас с тобой... Ну, соглашаешься? Ночуешь?
Решили, что я останусь ночевать. Старик обделал дело. Доктор
и Маслобоев простились и ушли. У Ихменевых ложились спать рано, в одиннадцать
часов. Уходя, Маслобоев был в задумчивости и хотел мне что-то сказать, но
отложил до другого раза. Когда же я, простясь с стариками, поднялся в свою
светелку, то, к удивлению моему, увидел его опять. Он сидел в ожидании меня за
столиком и перелистывал какую-то книгу.
– Воротился с дороги, Ваня, потому лучше уж теперь
рассказать. Садись-ка. Видишь, дело-то все такое глупое, досадно даже...
– Да что такое?
– Да подлец твой князь разозлил еще две недели тому назад;
да так разозлил, что я до сих пор злюсь.
– Что, что такое? Разве ты все еще с князем в сношениях?
– Ну, вот уж ты сейчас: «что, что такое?», точно и бог знает
что случилось. Ты, брат Ваня, ни дать ни взять, моя Александра Семеновна, и
вообще все это несносное бабье... Терпеть не могу бабья!.. Ворона каркнет –
сейчас и «что, что такое?»
– Да ты не сердись.
– Да я вовсе не сержусь, а на всякое дело надо смотреть
обыкновенными глазами, не преувеличивая... вот что.
Он немного помолчал, как будто все еще сердясь на меня. Я не
прерывал его.
– Видишь, брат, – начал он опять, – напал я на один след...
то есть в сущности вовсе не напал и не было никакого следа, а так мне
показалось... то есть из некоторых соображений я было вывел, что Нелли... может
быть... Ну, одним словом, князева законная дочь.
– Что ты!
– Ну, и заревел сейчас: «что ты!» То есть ровно ничего
говорить нельзя с этими людьми! – вскричал он, неистово махнув рукой. – Я разве
говорил тебе что-нибудь положительно, легкомысленная ты голова? Говорил я тебе,
что она доказанная законная князева дочь? Говорил или нет?..
– Послушай, душа моя, – прервал я его в сильном волнении, –
ради бога, не кричи и объясняйся точно и ясно. Ей-богу, пойму тебя. Пойми, до
какой степени это важное дело и какие последствия...
– То-то последствия, а из чего? Где доказательства? Дела не
так делаются, и я тебе под секретом теперь говорю. А зачем я об этом с тобой
заговорил – потом объясню. Значит, так надо было. Молчи и слушай и знай, что
все это секрет...
Видишь, как было дело. Еще зимой, еще прежде, чем Смит умер,
только что князь воротился из Варшавы, и начал он это дело. То есть начато оно
было и гораздо раньше, еще в прошлом году. Но тогда он одно разыскивал, а
теперь начал разыскивать другое. Главное дело в том, что он нитку потерял.
Тринадцать лет, как он расстался в Париже с Смитихой и бросил ее, но все эти
тринадцать лет он неуклонно следил за нею, знал, что она живет с Генрихом, про
которого сегодня рассказывали, знал, что у ней Нелли, знал, что сама она
больна; ну, одним словом, все знал, только вдруг и потерял нитку. А случилось
это, кажется, вскоре по смерти Генриха, когда Смитиха собралась в Петербург. В
Петербурге он, разумеется, скоро бы ее отыскал, под каким бы именем она ни
воротилась в Россию; да дело в том, что заграничные его агенты его ложным
свидетельством обманули: уверили его, что она живет в одном каком-то
заброшенном городишке в южной Германии; сами они обманулись по небрежности:
одну приняли за другую. Так и продолжалось год или больше. По прошествии года
князь начал сомневаться: по некоторым фактам ему еще прежде стало казаться, что
это не та. Теперь вопрос: куда делась настоящая Смитиха? И пришло ему в голову
(так, даже безо всяких данных): не в Петербурге ли она? Покамест за границей
шла одна справка, он уже здесь затеял другую, но, видно, не хотел употреблять
слишком официального пути и познакомился со мной. Ему меня рекомендовали: так и
так, дескать, занимается делами, любитель, – ну и так далее, и так далее...
Ну, так вот и разъяснил он мне дело; только темно, чертов
сын, разъяснил, темно и двусмысленно. Ошибок было много, повторялся несколько
раз, факты в различных видах в одно и то же время передавал... Ну, известно,
как ни хитри, всех ниток не спрячешь. Я, разумеется, начал с подобострастия и
простоты душевной, – словом, рабски предан; а по правилу, раз навсегда мною
принятому, а вместе с тем и по закону природы (потому что это закон природы)
сообразил, во-первых: ту ли надобность мне высказали? Во-вторых: не скрывается
ли под высказанной надобностью какой-нибудь другой, недосказанной? Ибо в
последнем случае, как, вероятно, и ты, милый сын, можешь понять поэтической
своей головой, – он меня обкрадывал: ибо одна надобность, положим, рубль стоит,
а другая вчетверо стоит; так дурак же я буду, если за рубль передам ему то, что
четырех стоит. Начал я вникать и догадываться и мало-помалу стал нападать на
следы; одно у него самого выпытал, другое – кой от кого из посторонних, насчет
третьего своим умом дошел. Спросишь ты неравно: почему именно я так вздумал
действовать? Отвечу: хоть бы по тому одному, что князь слишком уж что-то
захлопотал, чего-то уж очень испугался. Потому в сущности – чего бы, кажется,
пугаться? Увез от отца любовницу, она забеременела, а он ее бросил. Ну, что тут
удивительного? Милая, приятная шалость и больше ничего. Не такому человеку, как
князь, этого бояться! Ну, а он боялся... Вот мне и сомнительно стало. Я, брат,
на некоторые прелюбопытные следы напал, между прочим через Генриха. Он,
конечно, умер; но от одной из кузин его (теперь за одним булочником здесь, в Петербурге),
страстно влюбленной в него прежде и продолжавшей любить его лет пятнадцать
сряду, несмотря на толстого фатера-булочника, с которым невзначай прижила
восьмерых детей, – от этой-то кузины, говорю, я и успел, через посредство
разных многословных маневров, узнать важную вещь: Генрих писал по-немецкому
обыкновению письма и дневники, а перед смертью прислал ей кой-какие свои
бумаги. Она, дура, важного-то в этих письмах не понимала, а понимала в них
только те места, где говорится о луне, о мейн либер Августине и о Виланде еще,
кажется. Но я-то сведения нужные получил и через эти письма на новый след
напал. Узнал я, например, о господине Смите, о капитале, у него похищенном
дочкой, о князе, забравшем в свои руки капитал; наконец, среди разных
восклицаний, обиняков и аллегорий проглянула мне в письмах и настоящая суть: то
есть, Ваня, понимаешь! Ничего положительного. Дурачина Генрих нарочно об этом
скрывал и только намекал, ну, а из этих намеков, из всего-то вместе взятого,
стала выходить для меня небесная гармония: князь ведь был на Смитихе-то женат!
Где женился, как, когда именно, за границей или здесь, где документы? – ничего
неизвестно. То есть, брат Ваня, я волосы рвал с досады и отыскивал-отыскивал,
то есть дни и ночи разыскивал!
