— Что-то ты… — повертел пальцами полицай. — Скользкий дюже… не люблю таких… не еврей, часом, будешь?
— Да вы что?! Какой из меня еврей, вы на лицо-то посмотрите!
— Вот морда-то у тебя очень даже похожая… — бурчит полицай.
— Да врет он все… — вдруг вклинивается в разговор доселе молчащий хозяин дома. Он встает с лавки и подходит к столу. — Ты, Пашка, пистолет его видел?
— А что в нем такого?
— Он те давеча напел, будто артиллерист?
— Ну!
— А почему же у него пистолет весь закопченный? Коли не это его оружие главное? В кого стрелял-то? И когда?
— Дык… — развожу я руками. — Война! Ты стреляешь, в тебя стреляют…
— Коменданту его сдать надобно. Чует мое сердце — он точно из этих… что мешок-то охраняли!
— Да… старый он… Тут кто покрепче надобен.
— А ты не ерепенься! Слухай, что старшие-то говорят!
— Да ладно тебе, батя! И сам разберусь!
— Смотри!
Зловредный дядька возвращается на свое место и снова становится сонным и безучастным ко всему. А вот пистолет мой он забирает с собой.
— Да скажите вы прямо, чего знать-то хотите! — поворачиваюсь я к полицаю. — А то все вокруг да около… так-то, может, и лучше будет?
— Прямо? — хмыкает он. — Ну ладно… Последний раз тебя спрашиваю, учти!
— Слушаю.
— Куда должны были выйти ваши группы? Сколько их было? Сколько всего людей в них должно быть? На все раздумья тебе даю минуту. Не скажешь… Щербина! — орет он во всю глотку.
— Я, Пал Савич!
— Скобы приготовь! И молоток! Пулей!
И один из моих конвоиров выскакивает за дверь.
Ну что ж… пора уже и мне.
Их тут осталось двенадцать человек. Тринадцать, если с вредным дядькой считать. Было больше, но вчерашнее столкновение с нашими бойцами изрядно их уполовинило. Оттого и злобствует командир полицаев. Сопротивления он совсем не ожидает, так что надо это использовать.
— Карандаш бы мне… — просительно смотрю на полицая.
— Зачем?
— Так я это… нарисовал бы. Названий не запоминаю, так уж после контузии вышло… а вот нарисовать могу. Нам командир на карте показал, куда идти в случае чего.
Он еще раз хмыкает, но лезет в полевую сумку, лежащую на краю стола, и достает оттуда карандаш.
— А это… карту, или бумажку какую… на чем рисовать-то мне? Нет, я и на столе могу…
Кряхтя, встает на ноги хозяин дома. Откуда-то достает несколько листов пожелтевшей бумаги.
— Ох и врать ты здоров… ну да черт с тобой — рисуй! — и он шлепает их прямо перед моим носом на стол. — А я посмотрю…
Несколько взмахов карандаша, и я разворачиваю бумагу к моим оппонентам.
— Вот! Посмотрите, ведь вы эту местность куда лучше меня знаете!
Стереотип человеческого мышления… Признай чьи-нибудь заслуги, попроси явить божескую милость — твой труд оценить, и все… поплыл человек. Особенно тут. Когда жуть как охота всемерного преклонения, а окружающие отчего-то не спешат его высказать. Вот и эта сладкая парочка — отец и сын — синхронно потянулась к лежащему на столе листу бумаги. Наклонили головы, разглядывая рисунок…
А про карандаш в моей руке забыли?
Взмахом руки подзываю конвоира и, указав на стол, предлагаю жестом и ему присоединиться к великим мира сего, дабы поучаствовать в решении столь важной для них задачи.
И ему тоже своего кусочка славы охота…
Да, только не будет ее у тебя!
Выброшенная на всю длину рука цепляет конвоира за ворот.
Проворот!
И всем своим немаленьким ростом он брякается прямо на затылки своего начальства. А удар карандашом в горло окончательно прерывает его честолюбивые мечты.
Его винтовка уже у меня в руках, и полицейский папаша получает прикладом в поддых!
Обратным ходом я впечатываю окованный металлом затыльник в солнечное сплетение полицаю. Он крякает, и его лицо стремительно багровеет. Крепкий какой… а вот так?
«Он согнулся как сосиска, носом белый пол буря…» — вспоминаются мне слова из песни киевского автора. Правда, пол тут далеко не белый. Но в остальном — все справедливо! Добавляю сапогом по ребрам, теперь он точно некоторое время не боец. Забираю у него «Наган», из карманов выгребаю патроны. Кстати! А «Браунинг» мой где?
«Гадский папа» тем временем возжелал принять посильное участие в разворачивающемся действии. И полез в карман за пистолетом. Дав ему возможность извлечь «Браунинг» на свет божий, щедро впечатываю прикладом прямо по пальцам.
Хренасе у него глотка!
Как только стекла не повылетали!
Ну, раз так… вот тебе для симметрии, так сказать… А вдруг ты, как в кино говорилось, двусмысленный и стреляешь левой? Спокойнее мне будет, когда у тебя обе руки будут нерабочими.
В сенях топот. Это, надо полагать, на крики полицаи сбегаются.
А у винтовки, кстати говоря, и штык есть. Вот я его на место-то и поставлю…
Снеся могучим плечом дверь, в комнату вламываются оба моих конвоира.
Задний тотчас же получает штык чуть выше поясницы. Выдернув его назад, делаю оборот вокруг. И массивный приклад, снеся на своем пути хилую защиту из растопыренных пальцев рук второго конвоира, загоняет ему нос куда-то в глубь веснушчатой морды.
Так, лиха беда начало. Четверых я уже приголубил. Если с вредным дядькой считать — то и больше. Теперь вопрос — как остальных достать? Они же где-то в засаде сидят, так что ж мне теперь, по всей деревне круги нарезать? Нет уж… сами придут. А как? Да запросто…
Связываю главному мерзавцу руки за спиной. Он мне еще нужен будет, так что пусть пока полежит. Критически посмотрев на «гадского папу», заодно стреноживаю и его. У них, похоже, вредность — семейная черта. Так что пускай и этот полежит… пока.
Насколько я помню, около лейтенанта стоит пост. Там на лавочке сидит какой-то плюгавый тип с двустволкой. То ли из полицаев, то ли местный кадр. Вот с него и начнем…
Постовой действительно сидел на прежнем месте и меланхолично насвистывал какую-то мелодию. И этот тоже из музыкантов? Ну, хоть не из певцов… представляю себе его голосок. К несению службы «музыкант» относился из рук вон плохо, так что, когда нагановский ствол недвусмысленно ткнулся ему в ухо, он чуть со страху не обделался.
— Тс-с… Тихо сиди!
— Ага…
— Кто лейтенанта к амбару прибить велел?
— Так это… Батя Пал Савича распорядился. Он у нас хозяин строгий!
— Был… строгий, теперь тихим станет. Остальные где?
