По гулу рельсов он определил: поезд уже где-то рядом. И действительно – по ажурному речному мосту за поворотом световой очередью летела электричка, и фермы отзывались тяжелой чугунной вибрацией.
Бросив прощальный взгляд на Наташу, убийца уселся за руль и, не включая фар, медленно покатил по грунтовке частного сектора. Доехал до речного берега, вытащил клетчатую сумку и, набив ее камнями, сбросил с обрыва. Так что теперь улик не было никаких…
…Домой Эдик ехал неторопливо. Угрызения совести ни разу не кольнули его – несмотря на восемнадцать лет, прожитые с женой. Наследник вьетнамских сокровищ давно уже понял, что с этой сучкой ему не по пути.
Бывшего опера занимал лишь один вопрос: все ли он сделал правильно?
Проанализировав свои действия, Эдик похвалил себя за хладнокровие: он действовал быстро, грамотно и расчетливо.
Дальнейший план выкристаллизовался еще по дороге к переезду. Завтра утром, не дождавшись Наташи, обеспокоенный супруг начнет названивать подругам – мол, а моя мерзавка у вас не ночевала? Затем съездит к ней на работу. И лишь после этого появится в райотделе с соответствующим заявлением. Труп к этому времени наверняка будет обнаружен, выпотрошен, зашит и задокументирован, и потому заявителя сразу же повезут в морг на опознание. Тут главное не переиграть: несчастному мужу следует изобразить приличествующую моменту скорбь, но без мелодраматических обмороков и пафосного трагизма.
Уже заходя в квартиру, убийца почему-то вспомнил Наташину фразу: «Эдичка, не бей, не надо… Я все-все-все тебе расскажу… про Юру… я многое знаю…»
– И что это она про него может знать, чего я не знаю? – слегка удивился Голенков.
Достал из заначки бутылку «Мартеля», уселся за кухонный стол и от души приложился к горлышку – янтарная жидкость потекла по подбородку. Отставив бутылку, Эдик ласково потрепал по загривку подошедшего пса.
– А давай-ка отсюда уедем, – предложил он ротвейлеру. – Закажу тебе золотую миску, будешь из нее овсянку хавать… А на десерт буду тебе котов подгонять. Чтобы ты их на части рвал! Зубами и лапами! Вот так вот! Р-р-р-ррр!..
Мент лишь поскуливал и, поднимаясь на задние лапы, все норовил лизнуть говорившего в лицо; видимо, хозяйское предложение пришлось ему по душе.
В замке входной двери сухо провернулся ключ – ротвейлер с шумом понесся в прихожую.
– Фу-у-у… Успел… – на выдохе прошептал Эдуард Иванович, благодаря судьбу, что любимая дочь не стала случайной свидетельницей убийства Наташи.
Глава 12
Яблоко от яблони иногда катится очень далеко.
Семнадцатилетняя Таня Голенкова, дочь интригана-мента и стареющей нимфоманки, не походила на родителей абсолютно ничем. Скромная, целомудренная и романтичная, она напоминала оранжерейное растение, невесть почему взошедшее на помойке. Вульгарность и прагматизм эпохи удивительным образом обошли ее стороной. Танины взгляды на жизнь отличались старомодной и трогательной порядочностью. «Правду надо говорить только в глаза… врать недостойно… шептать на ухо подло…» – искренне утверждала она.
Такие жизненные установки вызывали у окружающих в лучшем случае насмешку, а в худшем – покручивание у виска пальцем.
Прыщавые одноклассники, таскавшие безотказных подруг на чердаки и в подвалы, считали ментовскую дочь возвышенной идиоткой, обольщать которую не только бесполезно, но и небезопасно.
Лида Ермошина, проникшаяся своим женским предназначением еще классе в шестом, не раз вздыхала завистливо: «Танька, да ты просто дура! С твоим фейсом любого богатого фраера закадрить – раз плюнуть!»
С родителями Таня и вовсе не находила общего языка. С матерью – в силу ее врожденной блядовитости, а с отцом – из-за его мстительности, любви к подсиживанию и интриганству. К тому же родители оказались вовсе не теми небожителями, каковыми когда-то считала их дочь… Еще в тринадцать лет Таня узнала, что папа в милиции зверски пытает подозреваемых. Что у мамы есть любовники, многие из которых являются папиными сослуживцами. Что папа и мама соревнуются друг с другом во лжи, стараясь при этом переманить на свою сторону взрослеющую наследницу.
Родительские образы, привычные с детства, давно уже истаяли и отлетели в никуда легкой дымкой. В какой-то момент девушка с ужасом осознала, что не любит ни мать, ни отца. Все это выталкивало ее из семьи ощутимо, как из воды пробку. Именно потому Таня и подрабатывала у Мандавошки домработницей и гувернанткой – лишь бы подальше от нелюбимой семьи…
…В тот памятный для себя вечер Татьяна Голенкова сделала небольшое, но весьма странное открытие. Убирая в квартире Ермошиной детскую (беременная подруга расслаблялась с Цацей в «Трех семерках»), девушка обнаружила серый казенный конверт с грифом городской прокуратуры. Из конверта выпало несколько бумаг. «Постановление о возбуждении уголовного дела по ст. 131 ч. 2, Уголовного кодекса Российской Федерации», – недоуменно прочитала она.
В качестве подследственного выступал некий гр. Сазонов А. К. В качестве потерпевшей – гр. Ермошина Л. М., и это заставило Голенкову презрительно хмыкнуть: кто-кто, а она прекрасно знала цену подруге детства.
Домой Таня пришла в некотором смятении чувств. Она всегда отличалась наблюдательностью, и качество это, помноженное на природное трезвомыслие, позволило ей сделать вывод о явной причастности к делу отца…
Наташи еще не было, и это не удивляло – гулящая мать иногда приходила домой лишь к утру. Эдик, сидя за кухонным столом, задумчиво цедил дорогущий коньяк. Это тоже не удивляло: после возвращения с зоны отец нередко пропускал перед сном рюмку-другую. Удивляло другое – откуда у него деньги на «Реми Мартен» по сто баксов бутылка…
– У Ермошиной задержалась? – устало спросил Эдуард Иванович, и по его хрипловатости и замедленности речи было понятно, что он уже прилично набрался.
– Ага. Ей какой-то друг позвонил, пригласил в «Три семерки». Пришлось ждать, пока не вернется.
– Присаживайся, – молвил Голенков мягко. – Ты вот к экзаменам готовишься, я на работе вкалываю… Поговорить недосуг.
Таня послушно опустилась на край табуретки.
– Мама где?
– Я ее из дому выставил, – спокойно сообщил отец. – Где-то час назад. Явилась пьяная, истерику закатила. Ну, я и отправил ее на улицу – пусть хмель из головы выветрится. Наверное, к подруге пошла ночевать…
Судя по отсутствию у дочери реакции, случай был далеко не первый.
– Танечка… Ты ведь уже почти взрослая. Вот, возьми. Платье себе справь или что сама хочешь, – директор «Золотого дракона» достал из лайкового бумажника пять стодолларовых банкнот, пригладил их ногтем и прижал рюмкой.
Щедрость по отношению к дочери была не чужда Голенкову. Хороший коньяк лишь усугублял наплыв отцовских чувств.
– Спасибо… Откуда у тебя столько?
– Заработал, – со странной улыбкой отозвался Эдик. – Таня, послушай… Ты что после школы делать-то собираешься?
