– Да я вас уверяю…
– Всего доброго, – простился Губский.
Мария Андреевна уже была не одна. Обидно. Лощеный тип в твидовом двубортнике сидел нога на ногу и рентгеновским взглядом просвечивал Губского. Час откровений откладывался.
– Мария Андреевна, дорогая, где бы мне найти аналитический отдел? – подчеркнуто-вкрадчиво осведомился Лева.
– Под нами, – подчеркнуто-холодно ответила секретарша.
– Послушай, я так не играю. Ну ездил я на эту дачу, ну и что? – раздражению Туманова не было предела. – Ну давай взвалим на меня всех собак, выразим дружное «распни его!» и упрячем в кутузку…
– Чего ты заводишься? – разозлился Губский. – Какая кутузка? Кто тебя обвиняет? Тебя может обвинить человек со стороны, но не я. Какого хрена тебе его убивать?
– А жизнь спокойная надоела, – слегка приутих Туманов. – Тебе какая разница, зачем я его убил?
– Так я не пойму, ты его убивал или нет? – Губский криво ощерился.
– Нет, ты пойми, – Туманов положил локти на стол и злобно вперился в собеседника, – я не делаю тайны из того, что ездил на дачу. Об этом знала секретарша, а она могла раструбить всему миру. Вся контора могла знать… Да какого дьявола? Я по делам ездил… Какие дела – тебе неинтересно, там все легально. Дела мы решили, в полдесятого я убрался, в десять был в городе. Если тебя заботит алиби… – Туманов сделал выразительную паузу, как бы проверяя друга на вшивость.
– Давай, давай, раскручивайся, – подбодрил Губский.
Глава аналитиков печально покачал рано седеющей головой.
– В картишки нет братишек, так, Лева?.. У бабы я был, отвяжись. Улица Ленина, два, квартира двадцать четыре. Волина Оксана.
– Что, Паша, «интим не предлагать»? Или предлагать? – Губский обрел серьезный вид. – Ладно, замяли. Шуток не понимаешь.
– Не понимаю.
– Кравцова замочили после одиннадцати вечера.
– Вот и прекрасно. Похоже, это был не я.
– Ладно, это был не ты.
– При Кравцове я процветал, Лева. Я был барином, я выполнял конкретные дела, за которые имел кудрявые премии, и знать не знал, что так обернется. Ты не поверишь, Лева, я в натуральном ауте. Кравцов – знаковая фигура, сидеть в его тени и получать при этом приличный прожиточный минимум – предел мечтаний. В наши-то времена!.. Ты понимаешь, что при новом директоре я буду первым кандидатом на вылет?
– Кто из стоящих ниже мог стать преемником?
– Из местных – никто, – решительно отмел Туманов. – Осенев – тряпка, Котляр – мелок, правая рука Кравцова Бушуев, царек в отделе реализации, – стар, исполнительный директор Барчуков – из тех, кому вольготно в тени, где можно обставлять разные делишки…
– Слушай, – удивился Губский, – а у тебя кабинет не прослушивается?
– Нет, – выплюнул Туманов. – На чем я остановился?
– На разных делишках.
– А-а, – Туманов махнул рукой. – Все это пустая говорильня, Лева. Директора назначает Москва. Москва его и отсылает, когда неугоден. Но не убивает втихаря, запомни. А Кравцова не за что было отсылать: фирма работала.
– Кто мог его убить?
Туманов пожал плечами.
– Копай, Лева. Ты же у нас копала. Либо криминальная разборка, либо бытовое преступление. Я так думаю. Только не зли меня больше про дачу.
По словам Туманова, в момент его приезда к Кравцову на территории «фазенды» находились трое: охранник в будке, шофер (ковырялся в моторе «Чероки» цвета маренго) и лично виновник несчастья. Кравцов казался обеспокоенным, но не более. В курс тумановской проблемы вошел с ходу, похвалил за инициативу и принял достаточно взвешенное решение. В целом положительное. Распрощался почти по-дружески. Нет, посторонних он не видел, незнакомых автомобилей, кругами курсирующих вокруг дачи, – тоже не видел. И вообще давно пора от него отлипнуть…
После обеда вновь заморосил дождик. На небе – ни трещинки, ни просвета. Тоска зеленая… По взмокшему парку, заваленному рябиновыми листьями, гулял ветер. Какая-то нищенка, сгорбатившись, брела по середине аллеи, постукивая клюкой – клюк, клюк… Вылитая ведьма, охмурившая Белоснежку… Ее обгоняли люди с зонтами, какой-то кожаный бугай, не вписавшись в движение, грубо шикнул, как на поганую шавку, старуха отшатнулась, побрела по мокрой земле, увязая в грязи…
Хлопнула дверь.
– Наше вам с кисточкой.
Губский отвернулся от окна. Вошел мокрый и злой, как абрек, Пещерник. Без китайских церемоний сбросил макинтош на козлякинский стол, плюхнулся за свой.
– Исполать тебе, добрый молодец, – буркнул Губский.
Пещерник высыпал из пачки на столешницу папиросную труху, сгреб ее в кучку, стал сворачивать «козью ногу».
– Ты про «Муромец» слышал? – спросил Губский.
– Не наша территория, – рыкнул Пещерник.
Нельзя сказать, что он всегда был такой злыдень. Иногда на Пещерника находили просветления, и в эти редкостные минуты он был не то чтобы гуманистом, но в какой-то мере облагороженный человеческим началом. В ментуру он пришел полтора года назад – по протекции Губского, вернее, его Светки, попросившей порадеть за мужа школьной подружки.
– Кого опять убили? – вздохнул Лева.
– Троих на Писарева. Папа, мама, я… В самом захолустье, представляешь? Там, где частный сектор и эти… как их… склады «Сибгелиоса». – Пещерник яростно чиркнул спичкой.
– Ограбление?
– Если бы, – скрипнул опер. – Просто убийство ради убийства. Под утро выбили замок на входной двери, ворвались в дом. Отец семейства, видно, пытался возразить, так его изрубили в клочья. А жену с дочерью банально придушили. Чиканутый какой-то…
– Без мотива?
– Абсолютно. Сварщик на «Электроагрегате» – какой мотив? Дружная семья, с соседями не собачились, денег не водится, адюльтером не пахнет.
Безмотивные дела, как правило, не раскрывались. Если следов и выживших очевидцев не находилось, их с легким сердцем сдавали в архив. Над бытовухой долго не корпели – упор делался на «преступления, направленные против государства».
– Завидую, – пробормотал Лева.
Опер вскинул колючие глаза.
– Чего?..
Затрещал телефон. Пещерник яростно схватил трубку.
– Да!.. Тебя, – протянул Губскому. – Поросенок твой лепший.
– Говори. – Напарника он не видел с раннего утра, а последний раз выходил с ним на связь еще в конторе «Муромца».
– Я промок по самые помидоры, – жалобно возвестил Козлякин.
– У тебя есть помидоры? – сумничал Губский. – А твоя жена намедни утверждала нам обратное.
Пещерник злобно гоготнул. Козлякин принялся обиженно пыхтеть в трубку:
