Коловорот событий последних недель, их краткие эпизоды загорались в голове огнями цветомузыки… Перепуганный не без причины Губский, производство наркоты на энском фармзаводе… Катавасия у дверей собственного дома и мертвый гэбэшник, вознамерившийся его арестовать… Жаркое тело Анюты, сводящее с ума, и чавкающее месиво в разбитом затылке… Горящая колонна, гаишники в кювете… Жадюга Калымов, которому он сделал неплохую козу, и дети, никогда не видевшие шоколада и отказывающиеся его есть…
Вопреки уверениям Трухина, что его не остановят, его остановили. Не худший вариант. Мог быть ЧОН или бандиты – задачи разные, а ему так и так трупом в кювете. Это произошло на укрепленном стационарном посту ГАИ за деревенькой с ласковым именем Голубкино. Неласковые менты, вооруженные до зубов, обступили «Чероки». Он искусно изобразил праведную ярость. С места ринулся в бой. Продернул «дармоедов» по всей глаголице и, призвав в свидетели самого Всевышнего, клятвенно заверил присутствующих, что такая самодеятельность им не пройдет. «Да кто вы такие! – разорялся он. – Да кто вам дал право!.. Да вы понимаете, что в моей власти отправить вас в такие дали, где Макар со своими телятами и близко не появлялся!..» Милиционеры в грязных бушлатах смурнели и бычились. «Мы извиняемся, товарищ майор», – молвил старшой, самый небритый и угрюмый, возвращая Туманову документы. – В лесу за Ракитино объявилась банда, стволов под двадцать. Многие уже пострадали. На 905-м километре угнали бензовоз, шофера расстреляли, ранили инспектора. Меры принимаются, товарищ майор, но я бы советовал быть поосторожнее. Не ровен час…»
А ведь напали. Видать, увидели, что приближается неплохой автомобиль, и выдернули бензовоз с проселочной дороги на главную. Да вот незадача – не успели. Он выжал газ до упора и со свистом промчался по касательной к цистерне. Кто-то метнулся из кустов – но это покойник, с гарантией. Его отбросило – метров на пятнадцать. Пусть не лезет. А другие пальнули по колесам, но не попали, дилетанты, мать их…
От Ракитино пропилил уж верст триста. Но бдительности не терял. Ключ держал в замке, ногу на педали. Красавец «Чероки» мог уйти от любой погони. За считаные секунды набирал крейсерскую скорость, по ухабам и канавам носился резвым козликом. «Берегите машину, – напутствовал в гараже Трухин. – Это последнее достояние омского «Бастиона». Нам ее искренне жаль. Как говорит мой Лев, это «крутая би-би». Естественно, мы понимаем, что поездом вас отправлять нежелательно: слишком велик риск. А на джипе есть шанс. С этими номерами в российской глуши не остановят, побоятся (я не имею в виду бандитов). Но только не в Москве. Первый же столичный «городовой», у которого есть выход на банк данных ГАИ, расстреляет эту машину в упор. Вам рекомендуется доехать до Мурома, загнать машину на автостоянку у пересечения улиц Московской и Серафимовича, а далее сесть на поезд, следующий до Ярославского вокзала. Это километров триста, пять часов езды. Да, риск, Павел Игоревич, но, думаю, невеликий. Муром не Сибирь, там вас не ищут. Но обязательно выберите поезд местного следования, не надо дальний, вам же спокойнее…»
Эх, дороги…
Вторую ночь он провел под Ижевском, в чистеньком фермерском домике недалеко от трассы. Одинокая хозяйка, спокойная сорокалетняя женщина со следами уходящей красоты, безропотно пустила его на ночлег. Ни о чем не расспрашивала. Поставила перед ним плошку с нехитрой снедью, корчажку с молоком и, подперев подбородок огрубевшим кулачком, грустно смотрела, как он мастерски орудует ложкой.
– У вас молоко на губах, – улыбнулась она.
– В каком это смысле? – он нахмурился, отодвигая ото рта большую кружку.
– Вытрите, эка невидаль, – она протянула ему пахнущее мылом полотенце.
У нее были лазоревые глаза – измученные и все понимающие. Позапрошлой весной она потеряла мужа. По наводке какого-то наушника из деревни прибыли люди в кожаных куртках и забрали. «Болтает много, – пояснил старшой. – Дурак он у тебя». На полгода она впала в летаргию, все ждала и не верила. Хозяйство хирело – пришлось браться самой, одной лошадиной силой – за работу мужицкую, никем не почитаемую. Надежды гасли, как гаснет день на закате. Но в лапотных деревнях не принято кончать с собой, здесь это не считается нормой. Работы по уши – сорняки, недород…
– Спасибочки за стол, – поблагодарил Туманов, утирая рот.
– Еще хотите? – она улыбнулась с лукавинкой.
Он призадумался для виду.
– По правде сказать, не откажусь…
Две вихрастые девочки-пампушки – годков по пять – наблюдали за ним из соседней комнаты, свесившись с кровати. Наблюдали с достоинством, но и со страхом, подойти не решались. А он был слишком вымотан дорогой, чтобы с ними поиграть или просто сказать что-нибудь доброе.
Потом курил на крыльце, вдыхая непривычную свежесть с запахом полыни, а она тем временем стелила ему на чердаке – на продавленном топчане. Спустилась, пожелала доброй ночи и ушла в общую со своими «толстолобиками» спальню, плотно прикрыв дверь…
Когда он проснулся, сквозь чердачное окно лился тусклый свет. Небо вновь затянуло тучами. Падал дождь. Барабанил по стеклу, навевая тоску, бессилие. Никто не впрыснул в него за ночь морфий… Женщина уткнулась в плечо и негромко посапывала, обняв его за шею. Одеяло, пахнущее дегтем, опало на пол, грубая сорочка задралась, и Туманов увидел крепкие, классической формы ноги, еще не потерявшие стройности и шарма. Он пошевелился, освобождая затекшую руку. Она вздрогнула, открыла глаза. Прижалась щекой к его небритой челюсти. От нее пахло молоком и свежим лугом.
«Какая теплая, – подумалось ему. – Зачем?..»
– Прости меня, – прошептала она, поднимая небесные глаза, окруженные морщинками. – Я не могу терпеть это одиночество. Честное слово, пойми меня… Мы с тобой похожи, ведь правда? Мы одним миром мазаны…
Делать нечего, он прижал ее к себе. Одной рукой погладил по спине, другой пополз по бедру, вниз, а затем вверх, поглаживая онемевшую разом кожу. Край ночной сорочки потянулся за его рукой. Он почувствовал, как напряглось ее тело. Горячие губы впились в шею, она застонала…
Потом она стояла под проливным дождем, запахнутая в старенький плащ, и молча смотрела, как он выкатывет машину из сарая. Капли воды текли по ее волосам, по лицу, насквозь пропитывали плащ, но она не видела дождя. Туманов вывел машину из ограды, остановил перед выездом на колдобины и выбрался наружу. Подошел к ней.
– Ну не плачь, рева-корова… – провел рукой по ее лицу, смахивая слезы, поцеловал в губы. Она не шевелилась.
– Не уезжай…
– Прости. У меня дела.
Развернулся и пошел прочь… А она долго стояла и смотрела, как исчезает «Чероки» в серой слякоти рассвета. Капли дождя текли по лицу, мешались со слезами… Потом она вернулась в дом и поднялась на чердак, чтобы заправить разобранное ложе. И на табурете рядом с топчаном обнаружила несколько серо-зеленых купюр. Она никогда не видела настоящей валюты. У нее и рубли-то появлялись по праздникам, а когда появлялись, то уходили на детей, на чахнущее хозяйство. Она рассеянно перебрала купюры, пересчитала. Полтысячи. Куда она с ними? (Глупо, но он не мог оставить рубли, уж больно растратился.) Положила, где взяла, и уткнулась в подушку, еще хранящую тепло мужчины, о котором не знала ничего, даже имени. Заревела навзрыд. И девчата, копошащиеся внизу, приутихли, гадая, что за дурь нашла на маманьку…
