Едва я швырнула сумку под голову – навалился сон. Глубокий и бесстрастный, затем – по мере моего оттаивания – обрастающий малиновыми видениями и фантазиями. Мелькали города, ландшафты. Огни автобана, техническая территория под Карадымом… Самуил Яковлевич Шпульман со своими фокусами, Гулька, канувший в вечность, зомбированный бухгалтер, взорванные парни из чешской разведки, Карел Смрковский, погибший ни за что, мертвые свои, мертвые чужие… Андрей Васильевич в инвалидном кресле, Аркадий Иванович из «института социологических исследований», Верка из «Бригады»… Домучил меня Виталька Овсянников с пулей в плече и кокнутым черепом. Появился как ни в чем не бывало, влез в «шалашик» и задвинул за собой плиту. «Ну, наконец-то, Любаша… Побойся бога – бегу за тобой, бегу…» Улегся рядом и обнял. А я лежала, не дыша, и мучительно гадала, этично ли будет отодвинуться или и так все нормально?
От глубоких переживаний я и проснулась.
Прислушалась, отодвинула плиту. Солнце, давно миновав зенит, клонилось к западу. Пятый час дня. Все на свете проспала, засоня.
В поисках зеркала – крайне необходимой в тайге вещицы – пришлось перетрясти сумку. Искомый предмет вывалился из косметички и запал за картонную подкладку – вместе с таблеткой темпалгина, которую я тут же, по случаю, и приняла. Только после этого отважилась посмотреть в зеркало.
Так вот откуда раздраженность, депрессии, неврозы, склонность к самоубийству…
Ничего приятного я, понятно, в зеркале не увидела. Спустилась к ручью, помылась. Снова посмотрелась в отражение. Злые черти в глазах не исчезли. Тогда я решила поесть (когда я ем, добрею). Перетрясла сумку, наведя в ней окончательный броуновский порядок, нашла скукоженное яблоко с куском сыра. Сыр из традиционных некогда сортов самым волшебным образом превратился в рокфор и щедро уделал плесенью мое единственное сменное белье, которое я, между прочим, покупала в Праге, на улице Владко Зулича, и выложила за него такие деньги, что потом неделю не ела.
Не съесть после этого такой сыр было бы кощунством.
К пяти часам я опять собралась в дорогу – бороться и искать. До темноты – целый вечер, расстояние можно отмахать впечатляющее. А если держаться «бутылочного горлышка», то не заблужусь…
Я еще не представляла, что себе уготовила. Ад следовал по пятам. Одно утешало: на своем пути я не встречала людей. Лес густел, становился предельно насыщенным. Уже невозможно было идти берегом. Река превращалась в понятие относительное, возникали обрывы, осыпи, и двигаться приходилось высоко по косогорам. Иногда я теряла направление и была вынуждена метаться в поисках журчащего ориентира. По счастью, он оставался неизменен. Я видела следы сохатых, видела стаи крупных рыб, шныряющих на стремнинах. Битых полчаса просидела за камнем, изнывая от страха, ждала, когда же бурая медведица наиграется с медвежонком и уведет его в лес. А тот вился кругами вокруг мамки, хватал за бока. Крепышонок месяцев пяти (они их в январе-феврале делают), от мамкиного молока уже отказался, на охоту ходит, но ума еще не набрался, так и норовит напроказничать…
В эти полчаса я ощутила свою абсолютную уязвимость. Ближе к восьми я оцарапала щиколотку – болело так остро, что я села и заплакала. А когда встала, впереди меня поджидало новое испытание. На обрыве стояла большая серая собака и пристально смотрела в мою сторону.
Ну, подумаешь, собака, подруга человека…
И вдруг меня обуял пещерный страх. Какая собака! Это семейство собачье. А звать ее волк! Враг человека. Я онемела: между нами было метров семьдесят и обрыв. Мы стояли и смотрели друг на друга: я – оторопело, а он… – не поймешь как. Да еще позу выбрал – тоже понимай, как знаешь. Лапы расставил, голову опустил и смотрел прямо в глаза. Потом переступил с лапы на лапу. Я сбросила оцепенение. Ноги подкосились, повели меня вниз. Я упала за камень. Меня трясло, как в морозный день. Губы шептали молитвы. Волк не должен охотиться днем, волк зимой охотится круглые сутки, а летом добывает пищу только ночью, а днем он отдыхает… Сделай же милость, боженька, пусть это будет правильный волк, ведь еще не стемнело…
Что там происходило? Я не слышала, текущие воды заглушали все звуки. А вдруг он уже здесь?.. Нащупав шершавый булыжник, я приподнялась, высунулась из-за камня.
Волк стоял на обрыве. Но уже не один. Их было двое. Потасканная волчица – пониже в холке, вся в скатанной шерсти – по-собачьи виляла хвостом и вылизывала волку нос. Волчище фыркал, но не отворачивался. Продолжал хмуро взирать вниз, как бы вспоминая: а чего хотел-то?
Потом появились волчата. Не малыши, уже подростки. Такие набросятся – тоже мало не покажется. Встали строем на обрыве и уставились вниз, как папка. Что крестьянин, то и обезьянин… Я снова заползла за камень, закрыла глаза. Нет, не дойду я сегодня до дому… И вдруг протяжный вой огласил берега реки. Не успел он замолкнуть, как вступил хор и запел – длинно, душераздирающе… Я заткнула уши.
Этот концерт продолжался минуты две, потом стих. В принципе, я где-то читала, что волки поют песни после сытного обеда (или ужина). Задирают морды к небу и исполняют на разные голоса посттрапезные фуги. Нравится им это. Люди тоже поют – после обильного стола и выпивки. И вообще, когда у них хорошо на душе…
Через несколько минут я снова рискнула высунуть нос. На обрыве стояли лишь стройные осинки, да лохматые травы обдувались ветром. Я вытерла холодный пот. Надо же…
Я пулей пронеслась под обрывом, не замечая, что бегу по колено в воде. Снова углубилась в лес. И опять попала в сказку про белого бычка… Река петляла, как египетский аспид, хвойники растворялись в осинниках, осинники в хвойниках. Комары налетели, оснащенные «тепловизорами»… Сделать ноги из злополучного подземелья оказалось лишь маленькой толикой успеха – самый смак начался позднее. В десять часов начало темнеть, да еще пораненная щиколотка, будь она неладна, разболелась. Я нашла трещину в скалистой глыбе, нависающей над рекой, свила гнездо из еловых лап. Сняла кроссовки – просушить, укутала ступни в поеденное «рокфором» чешское белье… и всю ночь промаялась, ворочаясь с боку на бок. Сон не шел. Каждая клеточка ныла и болела, но от сна отказывалась напрочь. Неугомонная сорока с криками «Крэк! Крэк!» – носилась над водой, то приближаясь, то улетая к лесу. Порывами дул ветер. Рукокрылые, облепив скалу, пищали до рассвета: иногда снимались с насиженного места и, шурша крыльями, кружили над берегом, потом возвращались и опять давали концерт… Желудок просил еды. К утру его окончательно вздует и начнутся колики. Ягода еще не поспела. Грибы жарить не на чем. Буду корешками питаться. Или рыбой живой. Или вон – этими самыми… единственными летающими млекопитающими…
В середине ночи до меня стала доходить неприглядность положения во всей его масштабности. Клочком сибирской тайги инцидент, понятно, не ограничится. Даже если допустить мое новое приобщение к цивилизации – дело дрянь. Пальба у ворот «адовых» и показания многочисленных свидетелей не оставят г-ну Пустовому даже маленьких сомнений: некая госпожа Ушакова ибн Красилина опять надула Орден и смылась. Лес они обложат, просветят и переберут по листику. Однако история показывает, что, если Дину Александровну по-настоящему прижать, она может сгинуть и в тонкой прожилке листа, а всплыть – далеко за флажками. Исходя из этого, если нынешние «орденоносцы» действительно умнее предыдущих, то они будут ждать беглянку и за флажками. И нетрудно предугадать узловые пункты их внимания. Их три. Мама в Асино, Антошка в колледже и связи в Иркутске. К Антошке я не попаду – как дважды два. «Панове» это понимают. К маме тоже не поеду – но это они вряд ли поймут, да и черт с ними. Я сама это плохо понимаю. А вот в Иркутск могу, там дом, вещи, работа, там люди, которым можно доверять. Не стану же я обрекать себя на бомжевание?
